Страница 2 из 7
Она и сама немало натерпелась, когда на прошлой неделе отбывала свою очередь у моста, озябла, переволновалась, едва дождалась утра. Но ей повезло, в ее очередь никто на мост не пришел, а вот теперь может быть хуже. Не повезло Алене… Да и что может сделать Алена, когда те придут? Разве что станет кричать? Но на крик по теперешнему времени есть простое средство — винтовка. А завтра нагрянет полиция, немцы из гарнизона, возьмут заложников да еще повесят, как в Залужье — семь человек за телефонную линию, которую спилили совсем не залужане, говорили, парни из соседней деревни Гузы. Теперь не то время, чтобы разбираться, убивают всех без разбора, ради страха, который одинаково владеет всеми — партизанами и немцами.
Она еще не осознала, что сделает, но уже определенная потребность овладевала ею. Неотступная, словно страсть, она вынуждала ее к чему-то конкретному, и учительница поднялась с табуретки. Владик не просыпался, и она не стала его беспокоить — как была, без ватника, в башмаках на босую ногу, вышла во двор.
Видно, деревня уже спала, нигде не слышалось ни звука, не блеснул ни один огонек в окне. Может, и не все уснули, но все и всюду затихли, затаились из опасения, чтобы никто не потревожил, не постучал в окно. И по ночам прихожих хватало, не меньше, чем днем, а то и больше. С низкого неба сыпался мелкий дождик, но ветер был несильный и не очень холодный. Выйдя со двора, учительница в нерешительности остановилась: дальше можно было идти по грязной улице, но она перелезла через изгородь и направилась стежкой. Морковины жили на краю деревни, у леса, рядом с кладбищем. Это были две молодые девки — одна уже с малым, неизвестно от кого нажитым в войну, другая также незамужняя, больная на голову… Должно быть, партизаны забредали к ним не впервые, учительница уже слышала о них бабьи сплетни, хотя и не слишком интересовалась ими. Осторожно приближаясь огородом к их хате, она все прислушивалась — нет, оттуда не доносилось никаких звуков, не было и света в окне. Может, эта Алена что-то напутала, и Морковины давно уже спят? Или она опоздала, партизаны ушли на шоссе. Что ей тогда делать?
Подойдя ближе к черному углу хаты, она все же заметила слабый проблеск света в завешенном окне — значит, сестры не спят. Но было тихо, и она стала осторожно пробираться по грязному двору к сеням, как тут была остановлена близким негромким окриком:
— Стой! Куда?
— Да — сюда, — растерялась учительница, уже поняв, кто ее остановил. На фоне светловатого неба поодаль смутно темнел силуэт человека с направленной на нее винтовкой.
— Я к Нюре, — все еще растерянно проговорила учительница.
— Никакой тебе Нюры! — сказал человек тонким, мальчишечьим голосом. — Руки вверх!
С медлительной неуклюжестью она подняла обе руки, а парень, опустив винтовку, постучал в окно. Занавеска внутри отодвинулась — за стеклом появилось широкое мужское лицо со сдвинутым на голове картузом.
— Что там?
— Да вот — к Нюрке.
— Кто?
— Баба какая-то…
— Вообще мне к вам надо, — вдруг ослабевшим голосом сказала учительница.
Занавеска задвинулась, но вскоре стукнула дверь, и из темных сеней послышалось:
— Одна?
— Одна, — ответил караульщик.
— Давай ее сюда.
Неуверенным шагом она вошла в сени, потом открылась дверь в хату, из которой густо ударило табачным духом вперемешку с самогонной гарью, который так не любила учительница. На столе среди мисок с огурцами и кусками сала горела на перевернутой банке квелая коптилка. В ее мигающем свете видны были потные, обросшие щетиной мужские лица — молодых и не очень партизан — в сырой верхней одежде, ремнях и пряжках, с оружием в руках и за плечами. Все, враз смолкнув в полумраке застолья, из угла и со скамеек у окна уставились на нее — нежданную ночную гостью.
— Зачем пришла? — спросил один, облокотившийся о стол напротив — с виду пожилой мужчина в военной шинели и фуражке. Коптилка освещала снизу его черноусое, давно не бритое лицо, шерстистый подбородок. Глаз не было видно, но голос не показался ей строгим, она даже уловила в нем нотки заинтересованности и с деланной бодростью сказала:
— Я чтобы поговорить. С вами…
— Ты кто — здешняя?
— Здешняя, — сказала она.
— Нюрка, а, Нюрка! — обернулся партизан к печи. — А ну, глянь. Говорит, здешняя?
Откуда-то из-за постилки, которой было завешено запечье, выглянуло заспанное или пьяное лицо знакомой ей Нюрки.
— Да здешняя, — с неожиданной неприязнью сказала Нюрка. — Учительница…
— Учительница, значит, — в раздумье произнес партизан. — И чего ты шастаешь ночью? Ночью ходить запрещается — приказ коменданта района. Тебе известно?
Это был поворот разговора в нежелательную для нее сторону, и она даже засомневалась: партизаны ли это? Может, полицаи? Но что-то в ней и заупрямилось из-за этого их начальственного тона в разговоре, который становился похожим на допрос.
— Мне известно. Но и вам же, наверно, известно?
— А мы хер ложили на их приказы. Мы — партизаны! Тебе ясно? — сурово объявил человек, с непонятной остервенелостью уставившись на учительницу. И та подумала, что они хорошо уже выпили — вряд ли чего она добьется. Чтобы скорее закончить то, ради чего она сюда шла, учительница сказала:
— Говорят, вы мост хотите взорвать…
За столом все смолкли. Главный в фуражке вопросительно-тревожно взглянул на сидевшего рядом, интеллигентного с виду мужчину в немецком, со множеством пуговиц кителе. Тот один тут был с непокрытой головой, на которой рассыпались надвое его белокурые волосы. Поискав взглядом еще кого-то за столом и, похоже, не найдя, он спросил у нее:
— Кто говорит?
— Ну, люди говорят. За этот мост ведь деревня отвечает, вы же, наверно, знаете. Вон и Нюрка пусть скажет.
— Я ничего не знаю, ничего не слышала, — донеслось из-за печи.
— А мы ни у кого спрашивать не будем, — твердым басом произнес тот, в фуражке. — Но почему ты прибежала? Мост защищать?
— Я не за мост — за людей. Людей ведь постреляют…
Партизан откинулся за столом, расправил под расстегнутой шинелью не узкую грудь.
— Смотри, какая жалостливая. Людей стало жалко! А нам что — не жалко? Мы что — не за людей кровь проливаем? Не за советскую власть? Или ты против советской власти?
— Я не против, — не сразу сказала она, стараясь что-то понять в логике его путаных мыслей. Она уже поняла, что прибежала сюда напрасно.
Этот в фуражке, над козырьком которой то и дело поблескивала красная звездочка, судя по всему, действительно был тут главным, наверное из окруженцев. Либо присланный с Большой земли, как они иногда говорили. Во всяком случае она почувствовала, что ничего хорошего от него не дождется. Но лицо его соседа-блондина показалось ей даже знакомым, хотя она и не могла вспомнить, где видела его. Наверно, до войны где-то. Возможно, в местечке.
— Я знаю ее, — вдруг тихо сказал блондин, обращаясь к главному. — Это учительница, до войны работала в местечке.
— Тем лучше, должна быть сознательной. И нам пособить. А не защищать немцев.
Такого поворота в разговоре она не ожидала.
— Я не защищаю немцев. Но подумайте о людях, — начиная волноваться, сказала она.
— Каких людях?
Глаза партизана засветились гневом, он ждал, и она, не сдержавшись, ответила с вызовом:
— Здешних. Деревенцев. Баб да ребят. Подумайте, что их ожидает. После того, как вы взорвете этот злополучный мостик!
Наверно, не так ее слова, как то нервное напряжение, с каким они были сказаны, произвело свое впечатление. Партизаны угрюмо молчали. Главный задумчиво вперился в стол, перебирая толстыми пальцами выщербленную вилку. Он с явным усилием что-то решал.
— Ну вот, — наконец внешне спокойно сказал он. — Операция срывается.
— Когда уже бабы обо всем треплются, — договорил кто-то за столом.
— Тогда и в полиции, может, обо всем знают? — вопросительно вытаращился на нее главный.
— Наверно же знают, — молодым тонким голосом подсказал кто-то сбоку. — Не впервые: что в Подлесье делается, сразу в местечке известно. В полиции также.