Летящие дни

ОТЕЦ В серый дом Моего вызывали отца. И гудели слова Тяжелее свинца. И давился от злости Упрямый майор. Было каждое слово Не слово — топор. — Враг народа твой сын! Отрекись от него! Мы расшлепаем скоро Сынка твоего!.. Но поднялся со стула Мой старый отец. И в глазах его честных Был тоже — свинец. — Я не верю! — сказал он, Листок отстраня. — Если сын виноват — Расстреляйте меня. 1962 СТИХИ Когда мне было Очень-очень трудно, Стихи читал я В карцере холодном. И гневные, пылающие строки Тюремный сотрясали потолок: «Вы, жадною толпой стоящие у трона, Свободы, Гения и Славы палачи! Таитесь вы под сению закона, Пред вами суд и правда — все молчи!..» И в камеру врывался надзиратель С испуганным дежурным офицером. Они орали: — Как ты смеешь, сволочь, Читать Антисоветские Стихи! 1963 СНЫ Семь лет назад я вышел из тюрьмы. А мне побеги, Всё побеги снятся… Мне шорохи мерещатся из тьмы. Вокруг сугробы синие искрятся. Весь лагерь спит, Уставший от забот, В скупом тепле Глухих барачных секций. Но вот ударил с вышки пулемет. Прожектор больно полоснул по сердцу. Вот я по полю снежному бегу. Я задыхаюсь. Я промок от пота. Я продираюсь с треском сквозь тайгу, Проваливаюсь в жадное болото. Овчарки лают где-то в двух шагах. Я их клыки оскаленные вижу. Я до ареста так любил собак. И как теперь собак я ненавижу!.. Я посыпаю табаком следы. Я по ручью иду, Чтоб сбить погоню. Она все ближе, ближе. Сквозь кусты Я различаю красные погоны.. Вот закружились снежные холмы… Вот я упал. И не могу подняться. …Семь лет назад я вышел из тюрьмы. А мне побеги, Всё побеги снятся… 1962–1963 ЗАБЫТЫЙ СЛУЧАЙ Забытый случай, дальний-дальний, Мерцает в прошлом, как свеча… В холодном БУРе на Центральном Мы удавили стукача. Нас было в камере двенадцать. Он был тринадцатым, подлец. По части всяких провокаций Еще на воле был он спец. Он нас закладывал с уменьем, Он был «наседкой» среди нас. Но вот пришел конец терпенью, Пробил его последний час. Его, притиснутого к нарам, Хвостом начавшего крутить, Любой из нас одним ударом Досрочно мог освободить. Но чтоб никто не смел сознаться, Когда допрашивать начнут, Его душили все двенадцать, Тянули с двух сторон за жгут… Нас кум допрашивал подробно, Морил в кондее сколько мог, Нас били бешено и злобно, Но мы твердили: «Сам подох…» И хоть отметки роковые На шее видел мал и стар, Врач записал: «Гипертония», — В его Последний формуляр. И на погосте, под забором, Где не росла трава с тех пор, Он был земельным прокурором Навечно принят под надзор… Промчались годы, словно выстрел… И в память тех далеких дней Двенадцатая часть убийства Лежит на совести моей. 1964 ЭПОХА Что говорить. Конечно, это плохо, Что жить пришлось от жизни далеко. А где-то рядом гулко шла эпоха. Без нас ей было очень нелегко. Одетые в казенные бушлаты, Гадали мы за стенами тюрьмы: Она ли перед нами виновата, А может, больше виноваты мы?.. Но вот опять веселая столица Горит над нами звездами огней. И все, конечно, может повториться. Но мы теперь во много раз умней. Мне говорят: «Поэт, поглубже мысли! И тень, И свет эпохи передай!» И под своим расплывчатым «осмысли» Упрямо понимают: «оправдай». Я не могу оправдывать утраты, И есть одна Особенная боль: Мы сами были в чем-то виноваты, Мы сами где-то Проиграли Бой. 1963–1964