Довлатов вверх ногами

СОЛОВЬЕВ. Неизвестно, где проходит эта невидимая граница. Где кончается документ и начинается художество? Тынянов: "Не верьте, дойдите до границы документа, продырявьте его. Там, где кончается документ, там я начинаю".

КЛЕПИКОВА. Это же историческая проза.

СОЛОВЬЕВ. Довлатов, Бродский - тоже история. Уже история. Я пишу историческую прозу о современности. Это касается и вспоминательного жанра. По сути, любые мемуары - антимемуары, а не только у Мальро. "Роман с эпиграфами" - это роман, пусть и с реальными персонажами. В отличие от "Воспоминаний" Надежды Мандельштам, с которыми сравнивал его Бродский. Не согласен ни с Бродским, ни с Довлатовым, ни с тобой. Это ты посоветовала снять вымышленные имена и поставить реальные: не И.Б., а Бродский, не Саша Рабинович, как было у меня, а Саша Кушнер, как на самом деле. И прочее. Жалею, что послушался. Аутентичность в урон художеству. Вместо дали свободного романа замкнутая перспектива документа. А так бы отгадывали, кто есть кто в "Романе с эпиграфами".

КЛЕПИКОВА. Кому дело заниматься раскрытием псевдонимов твоих героев, да и не те времена. А так - под своими именами, с открытым забралом - твой "Роман с эпиграфами" уже четверть века будоражит читателей - сначала в русской диаспоре, а теперь, наконец, и в метрополии, где одно за другим выходят издания этого твоего антиромана. Последнее, у Захарова, под таким шикарным названием - "Три еврея".

СОЛОВЬЕВ. Копирайт на название у издателя. Мое - "Роман с эпиграфами" - ушло в подзаголовок.

КЛЕПИКОВА. Где ему и положено быть - это жанровое определение.

СОЛОВЬЕВ. Как и "Роман без вранья" или "Роман с кокаином", да? Или "Шестеро персонажей в поисках автора"? Подзаголовки, вынесенные в названия - жанровая инверсия. Что такое "Портрет художника в молодости"? Название или подзаголовок? А мой новый докуроман называется "Портрет художника на пороге смерти". Не о самом Бродском, а о человеке, похожем на Бродского. Единственная возможность сказать о нем правду. То, о чем писал Стивенсон: часами говорить о каком-нибудь предмете или человеке, не именуя его. Вот я и хочу, чтобы художественный образ потеснил и заслонил мнимореальный, созданный самим И.Б. по высокому принципу "Молчи, скрывайся и таи..." и его клевретами по низким, то есть утилитарным, принципам. Пусть даже из благих намерений, но мы-то знаем, куда ими вымощена дорога. Очистить образ Бродского от патины - задача из крупных, под стать объекту.

КЛЕПИКОВА. Как и образ Довлатова - от наслоения мифов.

СОЛОВЬЕВ. Хорошо, что ты вспомнила рассказ про маму. У меня два некрологических рассказа - "Умирающий голос моей мамы..." и "Призрак, кусающий себе локти". Мама и Сережа умерли с разницей в три месяца - и оба раза мы были в отъезде: когда мама - в России. Отсутствие суть присутствие. То есть так: если бы я в обоих случаях не уезжал из Нью-Йорка, не было бы такой мучительной реакции. Мгновение чужой смерти растянулось для меня в вечность. Единственное спасение - литература. Извини за банальность: катарсис. Если честно, то прозаиком я стал в 90-м году - как следствие этой двойной потери. Некрофильский импульс. Страшно сказать: смерть как вдохновение, потеря как творческий импульс. "Роман с эпиграфами", моя несомненная и одинокая удача, возник на таком скрещении обстоятельств, что следует счесть случайностью. Как превращение обезьяны в человека. Продолжения, увы, не последовало, пусть я и сочинил на его инерции роман-эпизод "Не плачь обо мне...". Бродский был прав, признав "Роман с эпиграфами" и ругнув "Не плачь обо мне...", хоть автору было обидно. А тут меня понесло: за 10 лет тридцать рассказов и три романа. За скобками статьи, скрипты и наши с тобой политологические триллеры. Смерть Бродского ещё больше укрепила меня в моих планах. Я обязан работать за мертвых. В меру отпущенных мне сил. Таков стимул, если его из подсознанки вывести наружу. Что-то подобное я писал в своем дневнике, а здесь шпарю по памяти, близко к тексту. Помнишь, что говорит Гэвин Стивенс у Фолкнера? "Ну вот, я уезжаю, теперь вам держать форпост".

КЛЕПИКОВА. Снова тянешь на себя.

СОЛОВЬЕВ. Просто эту нашу книгу - как и фильм про Сережу1 рассматриваю как наш долг покойнику.

КЛЕПИКОВА. И позабудем про его эпистолярные характеристики.

СОЛОВЬЕВ. Тебе что! Тебе, наоборот, неплохо бы выучить их наизусть. Ты одна из немногих, о ком он отзывается положительно: "Лена Клепикова, миловидная, таинственная, с богатой внутренней жизнью". Ложка меда в бочке дегтя. А каково мне! "Этот поганец хапнул больше 100 000 (ста тысяч, об этом писали в "Паблишерс викли") аванс за книгу об Андропове". Самое смешное, что аванс мы хапнули вдвоем, это наша совместная книжка, но ты миловидная, таинственная, с богатой внутренней жизнью, а я - поганец!

КЛЕПИКОВА. Ты что, забыл - кому эти письма? Твоему лучшему врагу. Ефимов попрекает Сережу знакомством с тобой устно и письменно. А Сережа то подыгрывает ему, то оправдывается, завися как от издателя. Он даже пытается тебя защитить: "Соловьев не так ужасен. Ужасен, конечно, но менее, чем Парамоха". Или отстаивает свое право как главреда "Нового американца" тебя печатать, а Ефимов, с его совковской психикой, будь его воля, перекрыл бы тебе все кислородные пути. Помнишь, Воронели, когда мы сидели с ними в ресторане "Цезарь Борджиа", рассказали, как Ефимов им в Израиль прислал письмо, чтобы не печатали твой роман в журнале "22".

СОЛОВЬЕВ. Самое смешное - взамен он предлагал свой собственный.

КЛЕПИКОВА. А Сереже скажи спасибо - ты ещё не самый худший в его эпистолярном паноптикуме. А кто самый худший, знаешь? В его собственном ощущении - он сам. Его мизантропство - "всех ненавижу" - от недовольства своей жизнью и отвращения к себе.

СОЛОВЬЕВ. Все говно поднялось со дна души - его собственное выражение. Чего не скажешь в сердцах!

КЛЕПИКОВА. Это частная переписка - не для печати. А подвиг дружбы это единоличный акт Ефимова, её опубликовавшего, несмотря на отчаянные протесты из могилы. Я говорю о завещании: письма не печатать.

СОЛОВЬЕВ. Есть другая крайность: Нора Сергеевна, Сережина мама, все его письма, адресованные ей, уничтожила. Если третьего не дано, то лучше уж печатать, чем уничтожать.

КЛЕПИКОВА. Сереже нужно было время, чтобы сориентироваться и понять, кто есть кто. Встал же он печатно на твою защиту, когда на тебя набросились за ещё не напечатанный "Роман с эпиграфами". Это было в период добрососедских отношений - до дружбы. Поступок, который требовал мужества. Как и разрыв с Ефимовым, на которого он в Ленинграде смотрел снизу вверх, как на мэтра, а в последние годы при одном упоминании Ефимова делал стойку, ни о ком не говорил с таким отвращением, как о твоем Игоре.

СОЛОВЬЕВ. Бывший мой. Хотя таких горячих негативных реакций, как у Сережи, у меня не вызывает. Честно говоря - никаких. Но и мэтром я его никогда не считал - в отличие от Довлатова. "Чем тесней единенье, тем кромешней разрыв".

КЛЕПИКОВА. Вот, кстати, сюжет, уж коли ты цитируешь Бродского: "Довлатов - Бродский". В фильме у тебя про них отдельная новелла.

СОЛОВЬЕВ. С известной натяжкой. И то потому, что это фильм о Довлатове. В фильме о Бродском - а я такой тоже попытаюсь снять - новеллы "Бродский-Довлатов" не будет. Не думаю, что эту пару нужно в нашей книжке вычленять в отдельную главу. Зачем облегчать читателю жизнь - пусть сам рыщет в поисках клубнички.

КЛЕПИКОВА. Нельзя перекладывать на читателя то, что самому делать лень. С него достаточно Довлатова в "Призраке, кусающем себе локти".

СОЛОВЬЕВ. Почему лень? Не хочу композиционно и сюжетно корежить уже готовые мемуарные блоки - и моего "Довлатова на автоответчике", и твоего "Трижды начинающего писателя". И там и там Бродский довольно крупным планом - в контексте. The right man in the right place1.

КЛЕПИКОВА. What about the right time? 2

СОЛОВЬЕВ. Помнишь его формулу тюрьмы: отсутствие пространства за счет бездны времени. Что-то в этом роде.