Отец сказал (сборник)

– Согласен, – рубанул рукой Соколов, – но, должен признаться, мне с таким «полканом» было бы очень надёжно в любой переделке-перетруске. Не сдаст и не отступит никогда и ни при каких обстоятельствах. Он просто нормальный мужик.

Вот такие разговоры. А чай с того самого дня в гарнизоне привыкли пить без сахара.

Чиж

Подъезжая к воротам разорённого КПП, полковник Лукин вдруг увидел высокого старика – прапорщика. Тот шёл по тротуару от офицерского общежития. Его высокая, крупная и нескладная фигура, наклонённая вперёд, будто падающий башенный кран, широкий гулливеровский шаг и, казавшиеся маленькими погончики на его широких плечах, не могли не остановить взгляда любого проходящего или проезжающего.

– Юра, ну-ка, притормози, – приказал Лукин водителю и кивнул с сторону прапорщика. – А это что за чудик?

Волга остановилась на обочине.

– А, да, это Чиж! – Заулыбался водитель. – О, извините, товарищ полковник, это прапорщик Чижов. Хотя на самом деле он не прапорщик, просто хлеб печёт. У нас в кулинарии, у новых хозяев пекарня, так он там работает. Пекарь отменный, к нам в городок специально за хлебом люди приезжают, утром даже очередь выстраивается. Хлеб в магазинах какой – корка, а в ней крошки, и вкуса никакого. – Лукин покосился на болтливого Юрку, но промолчал. – А Чиж выпекает, будто хлеб уже в масло обмакнул. А живёт здесь, в общаге. – И водитель вдруг заговорил доверительным тоном, будто по секрету нечто важное рассказал начальнику гарнизона. – Понимаете, у него сын в Чечне погиб, жена поболела-поболела, да померла, а он опять форму надел, за сына, сказал, служить буду. Классный дед! Даже, когда денег у кого-нибудь нету, хлеба даёт и не спрашивает, потом подождёт-подождёт – сам в кассу положит.

– И что же здесь за балаган такой? Цирк-шапито, а не гарнизон, – вздохнул Лукин. – Давай в штаб, что стоим-то.

– Товарищ полковник, – дёрнув ручку передач, забеспокоился водитель, но осторожно съехал с обочины. – Вы не думайте, он дед что надо, ну и пусть форму надел, ему, может, так легче. Вы, когда с ним познакомитесь, поговорите, поймёте, что он хороший человек. И он непростой, он дед что надо, с резьбой крупной, какую просто не раскрутишь.

– Ну, что ты раскудахталась, мать Тереза. Уговорил, проверим резьбу твоего прапорщика, привезёшь его ко мне в штаб, к одиннадцати, раскручивать буду. Устроили тут дом инвалидов.

– А он не инвалид, он и сейчас подкову разогнуть может, товарищ полковник, представляете, недавно, на спор шестнадцатую трубу узлом завязал. На ячейку яиц спорили. Не-е, зря вы, он классный дед.

– Юра, а что это ты меня заряжаешь, я тебе не пушка, меня заряжать! И болтай меньше, трезвонишь без умолку. Ехай дальше!

– Да я так, к слову. Он хороший дед, добрый, а вы, товарищ полковник, вон вы какой, вы уж его не обижайте.

– Так, если ты сейчас не заткнёшься, пойдёшь пешком и предположительно на исправительные работы.

– А я чё, вы спросили, – я ответил, – на всякий случай испугался водитель и обиженно замолчал.

Ровно в одиннадцать прапорщик вошёл в кабинет полковника.

– Товарищ полковник, – смущаясь, доложил он, – прапорщик Чижов по вашему приказанию прибыл.

Полковник внимательно осмотрел старика: высокий, слегка сутулый, крепкий в плечах, с крупными чертами лица. Он выглядел неуклюжим, пальцы узловатые, и широкие ладони. Взгляд спокойный, бесстрастный, но неравнодушный.

– Товарищ прапорщик, вам сколько лет?

– Шестьдесят семь скоро, но ещё не стукнуло, товарищ полковник.

– Шестьдесят семь, – повторил Лукин. – Как зовут?

– Прапорщик Чижов.

– А по батюшке?

– Валентин Иванович.

– Где служишь?

– Так при кулинарии мы, хлеб пекём, приготовляем, значит.

– Хлеб пекём, – раздражённо повторил Лукин. – Охренели вы здесь совсем! Не гарнизон, а скопище воров, прохвостов, стариков блаженных, да ряженых! Ты мне скажи, вот ответь мне на один вопрос, вот объясни мне, чем армия отличается от дома престарелых?

Прапорщик опустил голову и сурово уставился в пол.

– Что молчишь? Шестьдесят семь лет! Уму непостижимо! «Хлеб пекём, приготовляем», – передразнил Лукин. – Деревня! По утрам очередь! Ты зачем форму надел? Как посмел?! Кто разрешил?! Под юродивого косишь? Под блаженного дурака?! Почему в офицерском общежитии? Да я тебя… Ты что здесь делаешь?

Прапорщик отступил было в замешательстве, оглядел кабинет, да вдруг вскинулся:

– Служу, господин полковник! – старик вытянулся по стойке смирно.

– О, как!

– Так точно! Дурак, ваше благородие, господин полковник.

– Да ты и впрямь юродивый, а с виду на человека похож. Ну. И откуда такой ты взялся, из какой богадельни выпал?

– Советские мы!

– Это кто? Это какие такие – советские?

– Такие, которые с добром и товариществом, а не как твари в лесу, ничего, акромя добычи, не видят, господин полковник!

– Хватит! Вон, ты как! Да тут, я вижу, всё по-серьёзному… – Полковник задумался, прошёл вкруг стола, посидел немного, переложил бумаги с одного края на другой, вновь встал, подошёл к старику, в упор и беспощадно посмотрел ему глаза, будто силясь разглядеть нечто важное в самой глубине его души.

– Больше никогда не называй меня «господином полковником» или «вашим благородием»! Понял? Потому что для офицера, у которого мать и отец большим трудом жили, для офицера, у которого жизнь Родине отдана, это звучит унизительно. Был, есть и буду товарищем, а не господином. Господа там, за линией фронта, на той стороне дохлую лошадь доедают и доллары по норам тырят. А вот то, что Родину не забыл и не предал, спасибо. Ну, давай, краба, прапорщик Чижов Валентин Иванович! – протянул руку Лукин, но скоро пожалел, поскольку после искреннего рукопожатия прапорщика у него до позднего вечера ныла и жаловалась рука.

– Ну, уж, иди, с Богом, хлеб пеки, – мысленно разминая руку, разрешил Лукин.

Старик тяжёлой, широкой походкой двинулся к выходу.

– Постой! – задумчиво остановил его полковник. – Писать умеешь?

– А что писать-то?

– Понял. Завтра на службу ко мне, моим писарем будешь, нет, секретарём… нет! Дай подумать… и не советником, и не референтом, какой из тебя референт… будешь моим внештатным заместителем. Всё. Свободен.

– Так, я – пекарь, товарищ полковник, я же в кулинарии, хлеб человеческий…

– Знаю, что в кулинарии, скажешь, что я приказал.

Лукин подошёл к старику, взял за плечо, провожая к двери, и спокойно и даже очень доверительно признался.

– Мне, Валентин Иванович, посоветоваться другой раз надо, а не с кем. Понимаешь? Вот и будем советоваться, по-стариковски, не торопясь и мудро.

– Спасибо за доверие, товарищ полковник. А ежели не смогу? А ежели… а вдруг…

– Ну-ну, не робей, не на таких рубежах воевали. И вот что скажите мне, товарищ прапорщик, достаточно ли хорошо вы знакомы с капитаном Соколовым?

– Хороший парень. Ребят бережёт.

– Вот вы с Соколовым подготовьте парадное прохождение ко Дню сухопутных войск. Он очень хорошо строевым владеет, и голос такой… сильный голос. Хочу, чтоб как на Красной площади было.

– Товарищ полковник, позвольте напомнить, что, согласно уставу, подобным построением завсегда начальник штаба командовал, товарищ Бабахин.

– Скажу тебе так, в церкви поп может быть и плюгавеньким, и кривым, и рябым, и даже вороватым, а дьячок всегда голосистым. А для чего так? А для того, чтобы служба была красивой. Красота-то она не с неба падает, а человеком создаётся. А с Бабахиным я договорюсь, думаю, он нас поддержит.

Прапорщик вышел, бережно прикрыл дверь, а полковник ухмыльнулся и, довольный, покачал головой.

– А ведь нескладный, несуразный старик, но как с ходу врезал – господин полковник! По самому больному месту! А? Молодец, действительно, такого на пушку не возьмёшь, крупная резьба, плотная! – Полковник удовлетворённо щёлкнул пальцами – служба вдруг нашла какую-то свою струю – извилистую, подобно ручью, но ясную и точную.