Страница 5 из 30
Рядом с Алмазной сидел пенсер.
Этот, конечно, был в тату и в морщинах.
Старый, даже древний, хотя это его не портило.
Он тянул через трубочку какой-то синий напиток и делал это значительно, неторопливо, втягивая узкие щеки. Ни одного лишнего глотка. Он все заранее отмерил. Было видно, что он выпьет ровно столько, сколько заранее определил. Похож на ископаемого проконсула, подумал я, только дикости не хватает. Такими были наши далекие предки, хоть сейчас отдавай его археологу. Счастливчик? Обычно «тетки» точно выводят на цель, но я колебался. Тяжелые челюсти… мрачный взгляд… низкий лоб, припорошенный седыми кудряшками…
Я спросил: «Как ты?»
Она ответила: «На свой возраст».
Тридцать шесть. В таком возрасте вопросы о здоровье звучат нелепо («тетки»). Проконсул, впрочем, не обратил на мой вопрос никакого внимания. Просто я, видимо, прервал их разговор.
«Все в этом мире – для человека…»
«…пока не знаешь истинных масштабов».
Наверное, я помешал им, иначе Алмазная не стала бы удерживать проконсула.
А она удерживала. Рука ее – тонкая, загорелая, без единой морщинки, лежала на грубой, мощной, расцвеченной алыми и синими узорами руке проконсула. Если это действительно был Счастливчик, он, похоже, неплохо шлифовал какую-то там историю. «В мире, созданном не тобой, не все доступно пониманию». Произнося это, спутник Алмазной и впрямь напомнил мне проконсула – зубастого примата, вымершего десятка два миллионов лет назад.
Алмазная улыбнулась и убрала руку.
Это ее движение (не примирило) объединило нас.
Но я снова почувствовал тревогу («тетка»). Я чего-то не понимал.
Кажется, и проконсулу не понравилось движение Алмазной. Помни, Лунин, сказал я себе, помни, что ты давно уже не практикант, а она давно не наставница. Помни, что ты – сотрудник Отдела этики, и твоя тонконогая беда встречается не с тобой, а с каким-то зубастым пенсером.
Прошлое – мертвое время.
Прошлое – это умершее время.
На игровой площадке, метрах в десяти от нашего столика, под плавающей в воздухе кедровой балкой хромой игрок в седых дредах привязывал к мачте накренившегося деревянного судна робко вскрикивающих сирен. Гибкие, с крыльями из рябых, как у кукушки, перьев, лысые, Гомер бы сказал: гологоловые. Мелкие сиреневые цветочки украшали кожу сирен как фантастические кружева. Может, такими они и были когда-то, почему нет?
Меднокопытные кони… Золотые гривы…
Проконсул тяжело смотрел на меня, но тревога исходила не от него.
Я чувствовал – я в игре, но в какой? Еще я чувствовал, что не понравился проконсулу. Может, какой-то сбой? Может, информационная подзарядка в камере Т оказалась не на высоте и «тетки» смазали подачу, или просто проконсул был в том возрасте, когда наглых молодых челов не замечают?
Но я-то все замечал. И алмазики в прелестных ушах Незабудки. И то, как тяжелые желваки скул сдвигают с мест глубокие морщины проконсула. И то, как мелькают в моей голове странные видения. Песчаная пустыня. Выжженные камни. Выбеленные, высохшие, как хворост, кости.
«Игра – всегда повторение».
Время – цак. Дорога – дзам. Вода – ос.
Монгольские слова так и порхали в воздухе.
«Я не понимаю», – признался я и услышал в ответ:
«В мире, созданном не тобой, не все доступно твоему пониманию».
Режущий песок, острый привкус крови. А почему, собственно, нет? Игра тоже может отдавать кровью. Мы далеко не всегда знаем, чем игра закончится. Верблюды, лошади, телеги – квадратные ящики на колесах. «Тетки», кажется, работали на «отлично», такими яркими были видения. Проводник-идиот бормотал: «Вода». Но как взять с собой воду, если только одной дроби на телеге четыре пуда и все надо тащить на заморенных верблюдах и лошадях. Почему-то слова проконсула (может, из-за перевода, предложенного «теткой») и даже слова Алмазной звучали скучно, именно как монгольский язык, когда его не понимаешь. Ну да, мертвые кости, пустыня. Но этот мир все равно наш. Пусть ничто в нем не принадлежит нам, но он наш. Он почти целиком построен нами. Вольно диким заблудшим осам строить свои гнезда где попало, это ничего не меняет в мире.
Я даже удивился своей патетике.
К счастью, проконсул уже поднялся.
«Барятэ». Я обрадовался. Мне сразу стало легче.
На фоне негромкой толпы Алмазная и проконсул будто кружились в медленном танце, они что-то произносили, но я видел только рты – шевелящиеся, как у рыб. А с игровой площадки уже лился негромкий речитатив.
«Всех обольщают людей, кто бы ни встретился с ними».
Сирены беспощадны. Теперь я знал это без всяких подсказок.
«Кто, по незнанью приблизившись к ним, голос услышит, домой не вернется», – в отчаянье вскидывал руки над головой хромой Одиссей в седых дредах. Он обращался к поющим гологоловым сиренам, и в унисон ему звучали голоса матросов, таких худых, будто их набирали где-нибудь в порту Игарка в начале двадцатого века.
Заоблачное искусство
7 октября 2413 года.
20.42. На реке Голын безоблачно.
Одиссей в дредах.
Гологоловые сирены.
«Всех обольщают людей».
Чудо чистое. Цэвэр гайхамшиг.
Громада времен высилась над нами, как белые грандиозные облака.
Я хотел, чтобы Алмазная заговорила первой, но она продолжала молчать, и я опять мысленно увидел песчаную пустыню, усеянную костями («тетки»). Однажды Счастливчик уже потерял в пустыне своих спутников («тетки»). И, кажется, теперь Счастливчик вновь собирается в те края.
Зачем? Почему он так торопится уйти – не с игровой площадки, а в пустыню?
Я не знал, что именно случилось три года назад в желтых мертвых песках, отчего погибли спутники Счастливчика. Но они шли в пустыню по своей воле, значит, знали, куда идут.
«Спасибо, что ты меня услышал».
«Но ты же еще и полслова не сказала».
«Теперь все равно. Можешь спрашивать».
Разумеется, я спросил, зачем Счастливчик собирается в пустыню? Может, хочет найти живую воду?
Алмазная удивленно подняла голову.
«Чтобы остановить Счастливчика, нужны серьезные основания».
«Разве двенадцать трупов в пустыне не основание?»
«Для игры – нет».
«Как тебя понимать?»
«Раз ты не знаешь, не скажу». – И сама спросила: – «Ты видел отчет Счастливчика по Гобийскому переходу?»
«Разве он доступен?»
«Частично».
«Значит, в нем действительно есть что-то такое, что не стоит выкладывать в общее пользование?»
«Такое можно найти в любом серьезном отчете».
«Тогда почему Счастливчику разрешили новый переход? Ведь ему разрешили?»
Алмазная кивнула: «Его игра связана с прошлым».
«Разве не все игры связаны с прошлым?»
«Это уже не важно».
«Почему?» – не понял я.
«Потому, что ты принял предложение Счастливчика».
Теперь я вообще ничего не понимал. «Какое предложение?»
«Пойти с ним».
«В пустыню?»
«Конечно».
Я прислушался. К себе («тетки»). К окружающим («тетки»).
Привязанные к мачте сирены вели какую-то особенную арию.
Я пойду со Счастливчиком? В пустыню? Я принял его приглашение? Как это? Когда? Зачем мне в пустыню? Разве мало уже того, что однажды Счастливчик потерял в пустыне своих спутников?
«Да, он их потерял. – Алмазная подняла на меня взгляд, и на этот раз глаза ее были мрачными. – Что с того? Людей всегда тянуло к теневым линиям, Лунин. Разве не так? Вспомни, как популярны работы Якова Рябова. Всего лишь неясные смазанные тени на полотне, но как они беспокоят. Учись разбираться в оттенках, Лунин. – Она почему-то упорно называла меня по фамилии, будто подчеркивая дистанцию между нами. – Даже искусство, Лунин, придумано для того, чтобы длить чувство опасности».
«Не знаю. Я не искусствовед».
«Игра утверждается не искусствоведами».
Ну да, с искусства все начинается, искусством все кончается.