Страница 31 из 33
Бабушка порозовела и стала такого цвета, как изнанка раковины, что лежит у нее на рабочем столе и содержит в себе шум моря; Миранда знала, что из двоих сестер миловидной всегда была бабушка, она и теперь хорошенькая, а двоюродная бабушка Элайза и теперь не хороша собой и никогда не была хороша. Миранда смотрела и слушала — в мире все было для нее странным и все хотелось знать — и видела двух старух, которые важничают, оттого что они — бабушки, и целыми днями гоняют младших туда-сюда и всегда и во всем правы, а молодые — ни в чем и никогда, разве только немедленно и без разговоров исполнят то, что им было велено. И вот сейчас две старушки бранятся друг с другом, как две школьницы или даже как Миранда с сестрицей Марией — переругиваются, и язвят, и дразнятся, и нарочно говорят друг дружке обидные вещи. Миранде сделалось грустно, и непривычно, и немножко страшно, и она стала потихоньку пятиться прочь.
— Ты куда это, Миранда? — будничным голосом спросила бабушка.
— Я… просто в дом, — ответила Миранда, и сердце у нее упало.
— Подожди, пойдем вместе, — распорядилась бабушка. Она худенькая и бледная, с белыми, как снег, волосами. Двоюродная бабушка Элайза рядом с нею высится, как гора, ее волосы с проседью, отсвечивающей серебром, похожи на завитой парик, у нее очки в стальной оправе, желтовато-табачные глаза и такого же цвета широкая юбка, и пахнет от нее тоже табаком. Проходя в дверь, она занимает весь проем. А когда садится в кресло, то его не видно, кажется, будто она держится просто на подогнутых ногах.
Бабушка расположилась в дальнем конце комнаты и принялась рыться в своей рабочей корзинке, делая вид, будто ничего не замечает, а двоюродная бабушка Элайза вынимает у себя из кармана коричневый флакончик, вытаскивает пробку, засыпает по щепотке в каждую ноздрю, громко чихает, вытирает нос большим белым накрахмаленным платком, поднимает очки на лоб, берет прутик с размочаленным концом, вставляет в коричневый флакончик, крутит там и, засунув в рот, прикусывает зубами. Миранда слыхала об этой постыдной привычке женщин низших сословий, но чтобы леди брала в рот палочку с табаком, такого никогда не было, по крайней мере, в их семействе. И вот, пожалуйста, двоюродная бабка Элайза, бесспорно леди, хотя и не особенно красивая, жует табачную палочку. Миранда знает, как к этому относится ее бабушка, и так таращится на Элайзу, что из глаз выступили слезы. Двоюродная бабка Элайза, в свою очередь, вглядывается в нее.
— Слушай-ка, девица, если я дам тебе пастилку, ты перестанешь болтаться у меня под ногами?
Из другого кармана она достала розовый помятый шарик в растрескавшейся сахарной глазури.
— На-ка вот, и чтобы я тебя сегодня больше не видела.
Миранда поспешила убраться из комнаты. Конфету она зажала в кулаке, и, пока дошла до кухни, та расквасилась и сочилась между пальцами. Миранда открыла кран и смыла пахучую жидкость. После такого проступка показаться двоюродной бабке Элайзе на глаза было страшно. Так и слышала вопрос: «Как это ты так быстро разделалась с той пастилкой, дитя?»
Миранда совсем забыла то, что обычно ее интересовало, — котят, свинок, цыплят, кроликов и всякую, другую живность, лишь бы они были детеныши и можно было их гладить и кормить; теперь ее притягивали удивительные замашки двоюродной бабушки Элайзы, она ходила за Элайзой по пятам, не спуская с нее глаз, или сидела за обеденным столом и тоже таращилась на нее, потому что двоюродная бабка Элайза, когда не глядела на крыше в телескоп, — а в телескоп она обычно глядела перед самым рассветом или как только стемнеет, — в остальное время расхаживала по саду с микроскопом и лупой и рассматривала что-нибудь на коре дерева или в гуще травы. Иногда принесет в дом какой-то сухой листок или кусочек коры, разложит на бумажке и долго-долго смотрит, неподвижная, будто на молитве. За столом разрежет кусок картофельной шелухи или что-нибудь у себя на тарелке, разглядывает, пригнувшись, и гудит: гм, гм. Бабушка не разрешала детям приносить к столу посторонние предметы и отвлекаться, за столом надо есть, а не играть. Она, сколько могла, старалась не обращать внимания на манеры сестры, но однажды, когда двоюродная бабка смотрела в микроскоп на изюминку, гудя себе под нос, точно пчела, бабушка не выдержала и сказала:
— Элайза, если там что-то интересное, дай мне посмотреть после обеда. Или просто расскажи.
— Ты все равно не поймешь, — равнодушно ответила двоюродная бабка, убрала микроскоп и принялась доедать пудинг.
Наконец, уже перед самым отъездом, двоюродная бабка Элайза пригласила детей с собой на крышу посмотреть небо в телескоп. Они испуганно озирались и стояли молча, как чужие. Миранда увидела только большой ослепительно-белый круг холодного света. Она знала, что это луна, и восторженно воскликнула:
— Ой, ну совсем, как другой мир!
— Ну, конечно, дитя, — отозвалась Элайза своим хриплым, но подобревшим голосом. — Там другие миры, миллион других миров.
— Таких же, как наш? — робко спросила Миранда.
— Никто не знает, дитя…
— Никто не знает, никто не знает, — пропела Миранда на мотив, звучащий у нее в голове. Когда все пошли обратно, она, охваченная восхищением, немного отстала и шла сзади за качающимся фонарем в руке у двоюродной бабушки Элайзы и за ее пышной плиссированной юбкой. Они шли росистой тропой через фиговую рощу, такую же, как та, что у них в городе. На ранней росе особенно сладко пахли молочные листья. Пробираясь под низко нависшими ветвями, Миранда по привычке подняла руку и коснулась зелени — на счастье. В этот миг у нее под ногами раздался тихий, жуткий, тревожный звук. «Виип, виип, виип, виип…» — плакал горестный голосок из-под земли, из могилы.
Миранда подскочила, как напуганная лошадка, и налетела сзади на пятки двоюродной бабки Элайзы.
— Ой-ой-ой! Подождите!
— Что такое, дитя?
Миранда вцепилась в протянутую теплую, пахнущую табаком руку.
— Там из-под земли что-то говорит: «Виип, виип!»
Двоюродная бабушка наклонилась к Миранде, обняла за плечи, прислушалась.
— Ты услышала? Но это вовсе не под землей. Это поют первые древесные лягушки, они предсказывают, что будет дождь. «Виип, виип» — слышишь?
Миранда глубоко, судорожно вздохнула и вправду услышала: звук доносился из гущи древесной кроны. И они пошли дальше, Миранда за руку с двоюродной бабушкой Элайзой.
— Вообрази, — рассказывала Элайза самым научным тоном, — эти древесные лягушки, когда меняют кожу, стягивают ее через голову, как рубашку. И съедают. Можешь себе представить? На них такие красивые узоры, я тебе как-нибудь покажу под микроскопом.
— Большое спасибо, мэм, — все-таки спохватилась и вежливо сказала Миранда, хотя на самом деле не помнила себя от счастья, ведь она слышала пение древесных лягушек: «Виип, виип…»
Могила
Дед, скончавшийся больше тридцати лет назад, был дважды потревожен в своем вечном покое по причине верности и собственнического инстинкта его вдовы. Она перевезла его останки сначала в Луизиану, а потом в Техас, словно искала подходящее место для своей могилы и знала, что туда, откуда она уехала, ни при каких обстоятельствах не вернется. В Техасе она устроила маленькое кладбище на краю участка своей первой фермы, но так как родственные связи множились, и родня из Кентукки тоже понемногу перебиралась в эти края, под конец на ее семейном кладбище собралось добрых двадцать могил. После бабушкиной смерти часть ее земли была отрезана на продажу в интересах некоторых из ее детей, и кладбище оказалось как раз на отрезанном участке. Необходимо было вырыть из могил покойников и перезахоронить на фамильном участке большого нового общественного кладбища, где уже была похоронена бабушка. Теперь, наконец, ее муж будет во веки веков лежать с нею рядом, как она задумала с самого начала.
Бывшее семейное кладбище представляло собою милый запущенный садик, где росли вперемешку розовые кусты, клочковатые сосны и кипарисы; тут и там из высокой духовитой травы торчали простые, гладкие каменные надгробия. Когда однажды знойным днем Миранда и ее брат Поль, часто ходившие вместе стрелять кроликов и голубей, забрались туда, аккуратно поставив свои винчестеры у ограды, могилы оказались разрыты и пусты. Миранде было девять лет, Полю — двенадцать.