Страница 25 из 49
— О чём?
— Браконьеров это стало сильно соблазнять. Как-то на Гудалихе нашёл я козью шкуру в кустах. Кто-то козу стукнул, мясо забрал, а шкуру припрятал. Зверей приберечь нужно, помочь расплодиться, через пяток лет можно и плановый отстрел организовать. Я начал наблюдать за пришельцами, учёт завёл. Хорошо приспосабливаются к жизни. Только вот браконьеры…
— И как только у людей рука поднимается! — сокрушённо вздохнул Андронников. — Ну, разведутся, тогда и бей. А сейчас… это ж вредительство.
— Ну и ты тоже не из хороших, — не выдержал Ермолаич.
— Это почему вдруг? — Андронников сделал удивлённое лицо.
— А потому: линную дичь бьёшь? Бьёшь. Яйца утиные весной собираешь? Собираешь. Разве же это не вредительство? Прихожу как-то к тебе в дом, а Настасья хвастает: садись яичницу есть, муженёк у меня целую корзину яиц утиных насобирал. Хорош муженёк, нечего сказать.
— Так то во время пожара на Тимонаихе, всё равно погорели бы, — сказал в оправдание Илья.
— У тебя на всё причины, — не унимался Ермолаич, но Илья больше не вступал в разговор, отошёл от охотников и, не раздеваясь, завалился на постель.
— Кто как не мы, охотники, должны беречь природу, — заметил Прокопьев. — А вот некоторые, вроде Андронникова, этого не понимают.
— Оно конечно, — подтвердил Тимофей, — это ведь не ранешнее время. Бей любую птицу, любого зверя без разбора, потому не твоё. Скупит купчишка за бесценок, потом господские жинки в этих мехах в гости шляются, а тебе и на сытую жизнь не хватает. Вот и бьёшь не жалеючи, лишь бы на кусок хлеба да на какую-нибудь никудышненькую одежонку заработать.
Верно, Тимофей Никанорыч! Теперь всё это наше, народное. По-другому к народному богатству и относиться надо…
Андронникова больше не занимали разговоры охотников. Он думал о своём: «Лось на Савоськиной гриве прижился! Дельно… Надо выследить да и потихонечку стукнуть. Себе на всю зиму мяса, да и на базаре за скотское сойдёт. Одному-то только тяжеловато будет увезти, надо с кем-нибудь на пару. А с кем?.. Ефим Мищенко? — этот струсит. Тимофей? — этому и не поминай, да и другие не лучше. Разве Салимку агитнуть? Этот, пожалуй, подойдёт. Ведь промолчал, когда застал меня на Кругленьком. Да и взятку принял. Теперь-то ему от меня не отвертеться, нет», — решил Илья.
Улучив момент, когда охотники отправились на промысел. Андронников догнал Салима у вала, соединяющего Беленькое озеро с Лопушным, и пошёл рядом.
— Дело у меня к тебе, Салим, есть.
— Какое такое дело? — уменьшил бег лыж Зайнутдинов.
— Общая, так сказать, коммерция на договорных началах. Только это между нами, понимаешь? — Илья подмигнул Салиму, оглянулся по сторонам и продолжил: — Ты слышал, Тимофей рассказывал, что на Савоськиной гриве лось прижился. Вот я и соображаю: надо бы нам с тобой его того… в котёл.
— Это как так в котёл? — Салим остановился от неожиданности. — А запрет? Нет, Салимка закон уважать любит…
Несколько минут шли молча. Чуть слышно доносился скрип снега под лыжами удаляющихся от них охотников. В ближнем березняке громко закудахтал куропач, видно, попавшийся в зубы лисице.
— И т-ты не смей! — вдруг крикнул Салим.
— Чего орёшь, услышат! — Андронников прикрыл рог Салима шершавой ладонью. — Как вон тот куропач закудахтал… Я поразведаю лося, а потом сходим да чинно и благородно стукнем его.
— Салимка тебе сказал: нет.
— Да ты не ломайся, как медный пятак. Всё это тихо будет. А ведь подумай: мяса на всю зиму семье, денежки… Хрустящие полусотенки, эх! — И Андронников даже прищёлкнул языком.
— Ты браконьер! — с дрожью в голосе проговорил Зайнутдинов. — Я парторгу говорить буду.
Андронников захохотал громко и раскатисто.
— Браконьер! Эва, куда загнул. И никто тебе не поверит: не пойманный — не вор. — Андронников помолчал, притворно глубоко вздохнул и добавил: — Эх, темнота!
Салим молча быстро пошёл вперёд, Андронников догнал его и, идя рядом, уверенно проговорил:
— Ты ничего никому не скажешь. Нет, Салимка, язык тебе теперь прикусить надо. Допустим, прийдёшь ты к Жаворонкову и расскажешь обо мне. Пропал я тогда, вышвырнут из промхоза. Ну что ж, повинюсь парторгу: грешен, мол, во всём грешен. И козу на Гудалихе я убил, и на Кругленьком я браконьерничал. Но не один я виноват, Салимка мне помогал. Даже взятку от меня принял. Думаешь, оправдаешься? Ошибку, мол, допустил, товарищ парторг. Не поможет. Да к этому приплюсует, что охотничьи секреты таишь, отказался отлавливать хомяков. То-то!
Салим побледнел. Опустив вниз голову в собачьем малахае, он, казалось, что-то выискивал в глубоком снегу.
— Но я молчу. Молчу, молчу!.. — успокоил его Илья.
Зайнутдинов продолжал итти вперёд, но теперь уже устало, словно прошёл на лыжах не менее тридцати километров.
— Так я поразведаю, а потом скажу тебе, — снова напомнил Андронников и, надвинув шапку поглубже на уши, броском отвернул лыжи в сторону, легко побежал по снежной равнине. Салим долго смотрел ему вслед.
Зайнутдинов частенько стал задумываться над предложением Андронникова. Два противоположных мнения боролось в нём. «Нельзя итти, нельзя нарушать охотничьи законы. Всякий с презрением отвернётся после этого от тебя, браконьера», — говорил внутренний голос. «Иди! — твердил другой. — Не пойдёшь, хуже будет. Андронников исполнит свою угрозу. Что тогда? Выгонят тебя, Салимка, из промхоза. А так тихо всё будет, никто и не узнает. Соглашайся!» А тут ещё Андронников не даёт покоя, выберет время, когда никого из охотников поблизости не окажется, уставится острыми глазками и начинает стращать: «Ну, надумал?.. Нет? Смотри, жалеть будешь. Не знаешь ты ещё Илью Андронникова! Он что задумает, на своём поставит».
Зайнутдинов сначала всё отнекивался: «подожди…», «подумаю», «сейчас некогда, вот переставлю капканы, тогда…» А сегодня утром он вышел из избушки, Илья — следом за ним, прижал к стене и, взявшись за пуговку салимкиной шубы, так её крутнул, что вырвал вместе с куском овчины, прошипел: «Ну, сколько ещё ждать. Сморчок ты, а не охотник. Последний раз спрашиваю. К вечеру не решишься, тогда…» — и, не договорив, ушёл в избушку, так хлопнув дверью, что с крыши посыпалась на Салима земля.
«Злится-то он, наверное, потому, что боится, как бы я его не выдал, — думал Салим. — Да кто его знает, человек он какой-то тёмный, непонятный. Но что делать, на что решиться…» И чтобы оттянуть время до того момента, когда он скажет роковое слово: «Согласен!», а может быть в надежде на то, что Илья договорится ещё с кем-нибудь другим, проверил капканы и ушёл к себе в село, решив там прожить денька два-три.
Лишь только Салим переступил порог своего дома, как его окружила детвора. Кареглазый Ибрагимка взобрался на спину, Зинур — на руки; четырёхлетний толстяк Сафи, переминаясь с ноги на ногу, дёргал за полу отцовской шубы и тянул: «Ата, а ата[8], гостинчик принёс?», Амина и Хадыя, годами постарше, обнявшись, стояли тут же и вопросительно смотрели на отца; лишь Сабира не было дома, наверное в школе.
Салим вытащил из кармана шубы кулёк с медовыми пряниками и, раздавая каждому, приговаривал:
— Получай, это тебе косой заяц гостинец прислал, а это тебе, это тебе…
Сафи отвернулся от отца и плаксиво проговорил:
— Не хоцю от зайки…
— А тебе вовсе и не от зайки. Это Амине и Ибрагиму заяц прислал, а тебе рыжая лисичка. Стала на задние лапки, махнула хвостом и говорит: «Отнеси Сафи пряник, самый сладкий».
Сафи обрадованно схватил пряник, просеменил к деревянному дивану и уселся на нём, свернув ноги калачиком.
Зайнутдинов смотрел на детишек и улыбался, забыв о том, с каким чувством шёл он домой, спасаясь от назойливого требования Андронникова. Он снял с себя шубу, повесил на вешалку у двери и подошёл к Фатьме, которая, отложив в сторону вязальные иглы, наблюдала, как дети расправляются с пряниками.
— Что с Минкомал? Не лучше? — спросил Салим, с надеждой глядя на жену.
8
Ата — по-татарски отец, папа.