Страница 13 из 49
Они стояли друг против друга. Благинин невысокий, плечистый, с обветренным лицом и выбившимся из-под фуражки смоляным чубом, — искусный и опытный промысловик, и ниже его на голову, разрумянившийся Филька, — только что начинающий познавать охотничьи секреты подросток.
— Ну, что? — спросил Благинин. — Почему мажешь?
Филька потупил серые, чуть в раскосинку глаза.
— Ружьё, видно, фальшивит или заряды слабые…
— Сам-то ты фальшивишь. А ну-ка дай сюда, — Иван взял у Фильки двустволку и перекинул её с руки на руку, — Прикладистое. Купил, что ли?
— Не-е, брат подарил.
— То-то!.. Брат подарил, чтоб польза от этого семейству была. А ты пуляешь в белый свет, как в копеечку.
Над закрайкой камыша показалась пара уток, направляясь прямо на охотников.
— Садись!.. — крикнул вполголоса Иван, скрываясь в осоке. Филька последовал за ним.
Когда утки дотянули до охотников, Благинин чуть приподнялся, привычно вскинул ружьё к плечу — два выстрела почти слились в один. Одна шилохвость, перевернувшись несколько раз в воздухе, упала чуть ближе, другая, подвернув под себя голову, — немного дальше.
— Вот так надо стрелять, — улыбнулся Иван, передавая ружьё подростку. — Доставай, мазила! — и пошёл прочь, громко хлюпая водой. На противоположном берегу он остановился, внимательным взглядом ещё раз окинул озеро и скрылся в камышах. А Филька, растерявшись, долго стоял в осоке, смотря вслед удаляющемуся охотнику, а в ушах звенело обидное слово: «Мазила!»
Затем он залез в воду, достал убитых Благининым уток и, не оглядываясь на озеро, пошёл к избушке.
— Что, Филипп, случилось? — поинтересовался, видя расстроенного паренька, дед Нестер.
Филька ничего не ответил, торопливо собрал свои вещи в мешок и, не попрощавшись, вышел на просёлочную дорогу, ведущую в село.
Благинин переночевал в лодке на лабзе (не хотелось терять времени на переезд), и лишь только на востоке появилась первая румяная полоска — он был уже на Епифановском. Поставив лодку в густом курене, он обломал вокруг камыш, чтобы лучше было наблюдать за озером.
Стояла предутренняя тишина. Нигде ни звука, точно всё здесь вымерло за время, его недолгого отсутствия. Но вот ухо уловило характерный звук, — где-то рядом ондатра лакомилась рогозом, который похрустывал на её острых зубках. Иван сделал движение, и вдруг у самой лодки всплеснула вода, будто кто-то ударил по ней веслом. Охотник вздрогнул от неожиданности.
— Вот чёрт, напугала! — сказал вслух Благинин и подумал: «Значит, прижилась. А ведь немало труда стоило переселить её сюда».
— Ох, и понятие же у тебя, Нестер Наумыч. Если стоящему человеку досталось носить наши меха, так и нам оттого гордость большая.
— А-а… — понимающе тянет дед Нестер.
— Догнал, значит, я гражданина и говорю этак ему вежливенько: извиняйте, мол, мил человек, как ваша фамилия, чем занимаетесь? «Зачем это вам?» — спрашивает. Рассказал я ему. А он улыбается такой понимающей улыбкой и говорит: «Путешественник я, а фамилие мое Челюскин». И такая меня гордость взяла.
Последние слова Тимофея покрывает дружный хохот. Борис Клушин, держась за живот, гудит басом, Салим Зайнутдинов вторит ему тоненьким дискантом. Илья Андронников — каким-то кудахтающим голосом, будто наседка над цыплятами, — хохотали все, даже Прокопьев не смог удержать широкой улыбки.
— Вот учудил, так учудил, — говорил, захлёбываясь, Ермолаич.
— Ну и чёртушка!..
— Тебе бы, Никанорыч, в американские дипломаты. Те врать тоже горазды.
Только сам Тимофей принял серьёзный вид и удивлённо спросил у заведующего участком:
— Это они отчего смеются, Сергей Селивёрстыч, — разве не так чего?
— Почему же, может быть и так, — отвечает Прокопьев, и лицо его делается серьёзным. — Пушнину-то вы сдаёте на государственный склад. Одна часть её идёт на экспорт. Другая — доставляется в скорняжни, на пушно-меховые фабрики, где из неё шьют тёплую и красивую одежду. А потом в магазины… И не исключена возможность, что доху, которую сшили из шкурок, добытых Тимофеем Никанорычем, приобрёл не кто-нибудь иной, а путешественник…
— То-то же, — не утерпел Тимофей, — а то раскудахтались. Понятия не имеете, а я вам всё правильно разъяснил, как по писаному.
Прокопьев улыбнулся. Ему не хотелось огорчать Шнуркова, но делать было нечего. Он доброжелательно похлопал Тимофея по плечу и заметил:
— А всё-таки ты, Тимофей Никанорыч, насчёт Челюскина-то напутал. Что он путешественником был, это верно. А вот, что ты его видел, так это немножко того…
Штурман Семён Челюскин достиг северной точки азиатского материка в 1742 году. Тогда ещё твой прапрадед, наверное, не думал, что у него потомком будет известный охотник Тимофей Шнурков.
Промысловики снова засмеялись, кое-кто не преминул уколоть Шнуркова едким словцом. Но тот спокойно заметил:
— Так я же для авторитетности о Челюскине. Может то и не он был. А что путешественник, это верно.
Когда шум, вызванный рассказом Тимофея Шнуркова, смолк и охотники, успокоились, Ермолаич, заметил Благинина, воскликнул:
— Вернулся, Иван Петрович! Ну, как успехи? — Неплохие, — ответил Благинин и поднял с земли большую связку добытых им зверьков. — Вот, посмотрите.
Охотники окружили Благинина, поздравляя его с удачей.
— За всё отквитал?
— Не иначе наплодились за эти дни, пока болел.
— Да смотри, вроде и ондатра покрупнее. Из нагульного стада, что ли?
Благинин улыбался, слушая товарищей.
— Иначе и нельзя, — сказал он, — а то на доске показателей я всё первым шёл, а теперь Тимофей с Салимом далеко меня обогнали. Вот и надо поджимать. А отлов сегодня потому большой, что в своём «питомнике» пробу делал. Здорово получается…
— Знаем мы, какой это питомник, — с ехидцей заметил Ефим Мищенко, блеснув красивыми зубами. — На Кругленьком ондатру отлавливаешь. Прокопьев в прошлом году запретил там промышлять, а ты этим воспользовался.
Благинин бросил быстрый взгляд на Ефима, думая, что тот шутит, но лицо молодого охотника, озарённое светом костра, было непроницаемо строго.
— Что, думаешь не знаем? — теперь уже вызывающе проговорил Мищенко. — Знаем, будь уверен! Шила в мешке не утаишь. Не-ет!..
Охотники зашумели. Ермолаич подошёл к Ефиму, тряхнул его за воротник и со злобой бросил:
— Ты почему, Ефим, честного охотника порочишь?
— Кто порочит? Ефи-и-м? — визгливо выкрикнул Мищенко. — Ну, нет! Вы вон Бориса Клушина спросите: он тоже знает.
Вмиг установилась тишина. Охотники, как по команде, повернулись к Клушину.
Тот опустил голову и, внимательно рассматривая носок сапога, будто вдруг что-то обнаружил там интересное, негромко, но твёрдо сказал:
— Так! Ефим правильно сказал.
Промысловики возмущённо загудели, кидая недружелюбные взгляды на Благинина. Иван же, растерявшись, стоял у костра, держа в руках связку темнобурых зверьков, и непонимающе посматривал то на Бориса Клушина, то на Мищенко: на пунцовом лице выступили капельки пота. Наконец, он собрался с силами и выдохнул:
— Да как вы смеете?..
Глава шестая
Филька Гахов вернулся в избушку на Лопушное. Бывает так: один несколько дней походит по болотам, расстреляет по уткам сотню зарядов и, не найдя удовлетворения, оставляет ружьё навсегда; другой с первых же выстрелов случайно выбьет из пролётного табунка маленького чирка, из которого и похлёбку-то не сваришь, а затем месяц будет бродить по плёсам, возвращаясь с охоты мокрым и усталым, с пустым рюкзаком, и однако на всю жизнь останется охотником.
Так случилось и с Филькой. Сначала он смотрел на ружьё, как на интересную забаву, затем охота у него превратилась в привычку, а уж потом появилась охотничья страсть.
После «большой обиды», которую, как казалось Фильке, нанёс ему Благинин, назвав «мазилой», он пришёл домой и поставил нечищенным ружьё в кладовку за ларь..