Страница 70 из 152
— Какое у тебя было звание? — спросил Онофрей.
— Солдат, — ответил причетник.
— Солдат? Ну видишь! — надулся церовский крестьянин, опять же тот самый, что за минуту до этого так разъярился на всех. — И мне теперь тебя слушаться? Вот уж! Так и вытянусь перед денщиком в струнку! Где у тебя колокольчик, покажи?! Если меня кто нынче либо завтра навеки прихлопнет, скажи, друг мой, скажи, кто по мне тогда зазвонит?
— Ну, ну! — Причетник поднялся, выпрямился, даже руку вверх вскинул. — Только не вышучивай! Не время теперь для насмешек. А коли на то пошло, я, так и знай, зазвоню. А я не зазвоню, найдется другой, у кого будет колокольчик. Вот уж воистину колокольчик всегда и для каждого найдется!
— Плевал я на твой колокольчик! Дура стоеросовая, думаешь, дело в одном колокольчике? Ребята, люди, речь теперь обо всем!
— Вот именно, — подтвердил причетник, — речь идет обо всем!
— Ну видишь, осел! — вмешался в разговор другой крестьянин. — Зачем тогда бурчишь? Языком треплешь.
— Я треплю языком?
— Да еще и молотишь. — Крестьянин не желал и слушать причетника. — О чем, собственно, разговор? Ты был денщиком, сам же сказал, и вдруг хочешь стать капитаном?
— Рехнулся ты, человече? — Причетник почти обиделся. — Кто хочет стать капитаном?
— Ты сам сказал.
— Я сказал?
— А кто же!
— Эге, добрый человек, ты меня, видать, совсем не понял! Я говорил о командире. Кто тебе сказал, что я хочу им быть?
— Мое дело сторона! По мне — ты как был ослом, так и останешься.
— Ну вот, я свое получил! — Причетник покачал головой, но слова пока не отдавал. — Ладно, пускай я осел. Однако нас тут вон сколько, давайте хорошенько приглядимся друг к другу! И ты, братец, коли разум есть, скажи что-нибудь, скажи, но только путное!
— Я свое уже сказал, — ответил крестьянин. — Иду домой. К жене, к детям. И вы, мужики, решайтесь! А я домой иду, только домой, и баста.
— И я присоединяюсь, — поддержал его другой крестьянин, — потому как и я сыт по горло. Не так уж я глуп, во всем успел разобраться. Что поднесли, то и отведал. Не брошу я жену с детьми, чтоб немцы измывались.
— И ты думаешь, выиграешь? Вы что, думаете, выиграете? — Причетник переводил взгляд с одного на другого. — Разве у меня нет детей? У меня еще больше детей, семеро у меня. Не даете мне досказать, а я всего-то и хочу напомнить, что нам надобно вместе держаться. Так ли мы решим или эдак, пойдем ли вперед или назад, но тут должен быть человек, который нами всеми будет командовать, и мы будем его слушаться. Выберем такого человека, и пускай слово будет за ним! Я подчинюсь. Я старый солдат, и у меня тоже, ей-богу, есть нос, и глаза есть, и вы тоже многое видите, не скроешь того, да, и впрямь нас еще всякое ждет! Поэтому я так стою на своем и, может, даже кричу: одного, выберем одного!
— Раз уж кричишь, кричи и дальше. Быть тебе командиром! Сам себе это придумал.
— Я себе придумал? Если и говорю о командире, то это не значит, что я им хочу быть.
— Ну давай ты! — Некоторые стали его подбадривать. — Нам ведь все равно!
— О-ох, не все равно, ребятки мои золотые, мне, мне не все равно. Честное слово, я о себе и не думал. Я просто солдат, был солдатом. А нас тут вон сколько. Какое у кого звание?
— Какое у кого звание?! Мы все просто солдаты. — Они заспорили меж собой, и вдруг выяснилось, что самое высокое звание у Имро. В армии он был младшим унтер-офицером.
— Ну видите, — сказал причетник, — я, выходят, прав был, когда подумал: ежели нет Карчимарчика, хоть мне и жалко, ох до чего жалко нашего Карчимарчика, я сразу подумал — пусть это будет Гульдан. Ведь Гульдана мы все хорошо знаем. Молодой, а неглупый, обученный, ремесло знает, да еще и звание имеет. Вот и пускай Имро, пускай он. Уж если нет Карчимарчика, то скажите, кто другой, ну кто из нас может быть командиром?!
Имро, конечно, этого не ждал. Будь оно в другом месте и при других обстоятельствах, он бы принял слова причетника в шутку, да и сейчас, пожалуй, это все походило на шутку, которой, правда, никто не смеялся.
Сразу все глаза поворотились к Имро, и ему казалось, что этих глаз слишком много и что они уже давно глядят на него.
— Черт возьми, ну скажи что-нибудь! — гаркнул кузнец Онофрей.
Но Имро не сразу нашелся, не сразу. — Вы, должно, шутите! — выдавил он заикаясь и невольно чуть подался назад, словно хотел оградиться и отвести от себя внимание, он шарил глазами по лицам людей, надеясь, вероятно, найти себе замену. — Почему, почему именно я? Тут ведь есть и другие.
— Какие другие? — Церовский причетник решил его подбодрить. — Ведь ты, Имришко, чин, у одного тебя звание, и мы будем тебя слушаться.
Остальные глядели на него неподвижно, и взгляды их становились все тверже и недовольнее, словно они злились, что он хочет изменить или отдалить речами то, что было уже решено.
— Черт возьми, так говори! Чего молчишь? — взъярился кузнец Онофрей.
— Я… я правда не знаю… Что вы хотите от меня? Что я должен говорить?
Церовский крестьянин схватился за голову. — Ребята, какие вы безмозглые, до чего же вы безмозглые! Я иду домой, иду домой, ей-богу, иду домой! — И он на самом деле пошел, оглядываясь, не двинулся ли кто следом за ним.
— Я с тобой, — поднялся и его товарищ и, сделав несколько шагов, тоже оглянулся — верно, думал, что пойдут все.
Но мужики остались на месте, они лишь проводили долгим взглядом ушедших и снова повернулись к Имро, ожидая, что он им скажет.
Имро думал. Думал еще и после того, как уже принял решение, он обводил всех глазами и в каждого вглядывался, точно хотел выяснить, будут ли действительно все с его решением согласны. Потом он поднял руку и определил направление.
— Идем вперед!
И они пошли. Имро, правда, был не лучшим из командиров. Но пожалуй, это была не его вина. В конце-то концов, он и не хотел быть командиром. Он вел людей, но не знал, куда, в сущности, должен был их привести. Возможно, поэтому он вел их так долго, и они постоянно были в пути, некоторые даже не хотели его слушать, ворчали, то и дело с ним препирались, злились, что им есть нечего: хоть поначалу и было у каждого что пожевать, но они всем уже давно поделились друг с другом, подъели все до последней крохи.
Они шли не разбирая дороги, где лесом, где полем, нарочно выискивая тропы и стежки, которыми — как они думали — люди не очень-то пользуются. А время от времени они спускались к домам и пытались что-нибудь выпросить у деревенских, но им казалось, что деревенские ведут себя очень странно и относятся к ним недоверчиво, а если и дают что, то всегда как бы из страха, будто перед ними грабители, которые, если не отдать по-хорошему, отберут силой все, что им надобно.
В какой-то деревне они громкими окриками разбудили корчмаря и, хотя просили у него еды, получили одну выпивку, которую потом до утра потребили, и снова меж собой вздорили, нехотя плетясь дальше, ибо раздраженность и испуг корчмаря и других деревенских вконец их раздосадовали.
Постепенно они перестали доверять деревенским и брали мало даже у тех, кто относился к ним с большей сердечностью.
По дороге наткнулись они и на партизан, но не присоединились к ним — те им не понравились. В одних они видели лишь грубиянов и насильников, другие казались им еще хуже, третьи глядели не в меру спокойно, и этих они боялись пуще всего, ибо, возможно, из-за этого-то спокойствия и вовсе не принимали их за партизан.
Встречали они и таких, что бежали домой, и те в свой черед их уговаривали: — Люди добрые, лучше туда и не ходите! Ведь оно попусту, все уже кончилось. А по-настоящему ничего даже не было. Быть может, теперь что и будет, потому как до сих пор только крали и мы все только у себя наводили порядок, а нынче тут уже немцы, и вам не поздоровится. Слышите, люди, верьте не верьте, а теперь это будет самый обыкновенный, дурацкий убой.
— Какой еще убой?! Мы просто хотим где-нибудь повоевать, как положено. Но у нас нет ни оружия, ничего, а вот против нас все имеется, право слово. Нам бы какого стоящего дела, да со стоящими людьми, да против дурных и нестоящих, подсказали бы, ребята, где такое найти?