Страница 33 из 152
Мастер его неустанно подбадривал: — Не бойся, Имришко! Скажи спасибо, что мы за дело взялись! А уж коли взялись, подправим все как положено, по крайней мере надолго успокоимся.
— Пусть так, тата. Только бы ничего не стряслось! Только бы ненароком где-нибудь не застопорило!
— Да что может стрястись? Не будь ребенком, Имро, прошу тебя! Все у нас ладится, кирпич есть, даже с избытком, столько, пожалуй, и не понадобится. И в работе толк знаем, так чего ты запугиваешь? А случись что, можем кликнуть на помощь Якуба с Ондро. Хочешь, можем им написать. Не то позвонить сегодня же вечером.
— Лучше не надо. — Имро опять возразил. — Не надо звать их. Знаешь ведь, каковы дела, как часто мы зовем их, а потом жены их сердятся: вечно мы, мол, теребим Ондро и Якуба.
— Как это теребим? Когда мы их теребили? Нешто я боюсь их? Ты мне такое даже не говори, Имро! Я что, не могу своим сыновьям позвонить?! А в общем, как знаешь. Ежели полагаешь, что не надо звать их, пусть будет по-твоему. Без них управимся.
Они разворотили дом, да так основательно, что сами испугались: свадьба-то уж на пороге, а у них работы — непочатый край. Ну и бегом звонить! Но они опоздали: у Ондрея с Якубом нашлось какое-то срочное дело, от которого никак нельзя было отвертеться.
— Черт побери! — вскипел Имро. — Ну и заварили мы кашу! В хорошую историю влипли!
— И то сказать. Надо было раньше звонить, Имришко, или обратиться к кому чужому. Можно было и кого другого кликнуть на помощь. А теперь нам уже никто не поможет — кладку-то мы и сами вытянули, да еще поднатужимся, а вот что сохнет паршиво — это хуже всего! Видишь же, как сохнет. Хоть и управились бы кое-как, сырые стены все равно не оштукатуришь, не выбелишь.
— А все ты, тата, выдумал! Я с самого начала знал, что так получится. Не послушай я тебя…
— А ты послушал, да? Как это послушал? В конце концов я еще и виноват буду?! Кто идти звонить не хотел?
— При чем тут — звонить? Зачем ты это затеял? Разве нельзя было подождать немного? Нельзя было покуролесить с домом уже после свадьбы?
— Что ж теперь, драться, а? Ну давай! Кто же знал, что Ондро с Якубом подкузьмят нас? Отложим свадьбу на неделю-другую…
— На какую неделю-другую? Ведь начнется рождественский пост.
— Чертовщина! Про пост-то я и забыл! Понимаешь, начисто забыл про него.
До полудня они переругивались. Но между тем нет-нет да и советовались: раздумывали, не устроить ли свадьбу только в невестином доме. — И это бы можно, — рассуждал мастер, — а все же было б не то. Ни шатко ни валко. И люди бы говорили: ну вот, сперва хорохорились, пофорсить вздумали, а теперь все на невесту спихнули, а может, оно и нарочно. Большие мастера-де, а с собственным домом управиться не смогли, вот и радей, невеста! Да, жалко, мы не позвонили тогда!
— Прошу тебя, тата, кончай с этим. Не то по-настоящему рассержусь!
— Хо-хо! «Рассержусь!» Сердись, ну сердись! Чего передо мной заносишься? Думаешь, я не умею сердиться?
Они сердились друг на друга какое-то время, молчали, а потом мастеру пришла в голову удачная мысль: — Слышь, Имро, что скажешь, кабы на рождество?
— Тата, разве это серьезный разговор? — Мысль эта не показалась Имро особо удачной: — Ведь Вильма меня обсмеет, а то и разговаривать со мной не захочет.
Мастер, усмехнувшись, сказал: — Она рада-радехонька, что ты берешь ее в жены. Или ты не Гульдан?
Но под конец они все же поладили. А что было делать? Сошлись на предложении мастера. — Только как теперь Вильме об этом сказать? — переживал Имро.
— Вильма — не вопрос, — успокаивал его мастер, — она все нам простит, все поймет, а вот к старой уж придется подмазаться, та не такая понятливая, а заговорит, жало у нее злей, чем у шершня. Но все ерунда! Не бойся, Имро! Осенние свадьбы все равно не стоят выеденного яйца. Как хлынет дождь, у невесты намокнет фата и болтается за спиной, чисто онуча. Еще и невеста у нас, глядишь, простынет! Подождем-ка лучше до рождества, до той поры, может, распишут и церовский храм…
— Ты опять, тата, заводишься с этим храмом?
— Виноват, Имро, виноват! Я ничего не сказал! Церовая ли, Околичное, мастерам на это дело начхать. Правда, и зима иной раз лютует, но свадебникам — море по колено. Дружка высунет нос, хоть он у него и сопливый, и знай визжит, визжит, а следом и остальные глотки надсаживают, галдят, гомонят наперебой с метелью. Старший свадебник протискивается вперед — спешит предупредить свадьбу, что перед костелом надобно вытереть нос…
Работа у живописца продвигалась медленно. Он делал все, что мог, и мог бы сделать еще больше, кабы священник ему не мешал. О каждой пустяковине они подолгу судили-рядили, а когда наконец что-то делалось, судили-рядили о том, как бы сделать это иначе. Живописец уже несколько раз порывался сказать в открытую: «Я пришел сюда не спорить с вами, а расписывать». Однако решил лучше помалкивать, не то наверняка дело дошло бы до ссоры и ему пришлось бы — волей-неволей — собирать пожитки. И все-таки раз, а может, два у него чуть было не вырвалось: «Честь имею, преподобный отец, расписывайте сами! Я без работы не останусь». Иная горячая голова так бы и поступила. Да и менее горячая поступает порой опрометчиво. По счастью, был там причетник и в острую минуту вмешался: — Взгляните-ка, сколько яиц мы тут понабили, пожалуй, столько и не понадобится.
Живописец решил сделать свод над алтарем желтым, но священник сказал, что желтый цвет вреден для глаз и потому лучше бы его заменить.
— Как заменить? — удивился живописец. — Ведь мы уже сошлись на нем. — И стал объяснять, что желтый, собственно, не останется желтым — на нем будет рождество.
Священник не согласился. — Почему рождеству быть именно на желтом?
«Ну куда-нибудь я же должен сунуть его!» — Начну с коричневого, — предложил живописец, — и подбавлю в него золото.
Священник на коричневый согласился, но о золоте и слышать не пожелал.
— Да я его много не дам, — обещал живописец, а в голове у него вертелось: «Какое же это будет рождество, если золота мало?» — Мазну его только Гашпару и немного ангелам на крылья. Но что потом делать с Иисусом?
Вопрос обронил живописец скорей для себя, но им задался и священник, с минуту подумав, он спросил: — Разве для Иисуса важно было золото?
Причетник стоял рядом, с любопытством прислушиваясь, чем же кончится разговор. Хотел было поторопить их, но вопрос священника его озадачил. Он ненадолго задумался. А потом вдруг обрадовался, что тоже может вставить словечко. — Пан священник, ведь и с ангелами не так-то просто. Иисус будет ежиться в яслях, а ангел над ним посверкивать крыльями — какой прок иззябшему Иисусу от этого?
Священник улыбнулся: «Ну-ну, и пан причетник пустился в размышления!»
Живописец поскреб в голове. — Сбили вы меня с толку.
Причетник, ободренный улыбкой священника, продолжал:
— Если Иисус и впрямь должен быть бедным Иисусом, зачем же к нему тянуть ангела? Разве только затем, чтоб он там выставлялся, а Иосиф с Марией видели, насколько ангел ярче блистает и краше поет, чем Иисус? Пастухи будто бы принесли ягненка… а мне сомнительно, принесли ли они его на самом деле! Может, кто-то поднес Марии черпак молока или незаметно сунул в руку Иосифу кусок творогу. Ничего путного, конечно, им не дарили — когда потом Иосиф с Марией и Иисусом убегали на осле в Египет, у них не было с собой никакого добра. По крайней мере, думается, не было. Да и что могли они на осле увезти? Бедному человеку достанет и воробья, ему весело — по крайности есть кому рядом чирикать! Начнут дети клянчить поесть, тут им и скажут: гляньте-ка, какой миленький воробушек! А вообще-то, между нами, пением сыт не будешь! Один жалкий пастух в Вифлееме значил больше, чем десять, а то и целое полчище ликующих ангелов. Бедный, уж коли нет иного выхода, всегда попросит у бедного! Вряд ли станет он просить у Гашпара! Ну да, Гашпар же держит золото! Кто гоняется за золотом, должен стоять навытяжку перед ним…