Мастера. Герань. Вильма

А вот уж и день святого Матея, льды ломаются, в речках и ручьях гремят и сшибаются «тутаи». В Околичном да и в Церовой весенний лед называют «тутай».

Допустим, снова весна. Земля обсохла. Оживает. Солнце дразнит ее. Все начинает бродить в ней и кипеть. Шевелятся семена. Травы, кусты, деревья пьют из ее родников, и она дрожит; дрожит и извивается, оглаживает корни и корешки, нежно касается их и щедро им себя предлагает; по струнам, капиллярам и дудочкам ударяют тонюсенькие тоны, что поздней зазвучат, заплачут в искривленных трубочках и трубках, загудят в изогнутых рогах, заревут, загрохочут в тромбонах, загремят в могучем стволе. Звуковой монумент! Грохочущий столб! Громадная деревянная туба! Зацветшая басовая фанфара! Слышите? Вы слышите, как она разветвляется? Она гудит, трубит, трещит, врезается, отзывается в трубках, поет, стонет и плачет в свирелях, свистит во флейтах и сирингах, свистит, шипит, пищит и острыми иголочками прокалывается аж в самое неслышимость, ибо хочет приманить и колибри, равно и других птах небесных, а потом сказать: милости просим!

Копошатся насекомые. Переваливаются с боку на бок на ослабевших лапках. Распрямляют надкрылья, шевелят усиками. Лезут. Пробуют. Идет дело! Пробуют и лапкой топнуть. Перевертывают зернышко, авось что-нибудь под ним да найдется. Ничего под ним не было? Кто знает?! Возможно, мы не заметили. Тогда пошли дальше! Можем и взмыть. Дождевой червь расширяет свой тоннель; иногда чуть высунется из него, но тут же вновь втянется — боится вылезть на солнышко. Пчелы и шмели учуяли ракиту. Жаворонки прилетают. В самочке созревает яичко, и самец хлопочет, куда бы его положить.

И люди копошатся. Возятся с землей. Кое-кто и преклоняет колени, стараясь ее размельчить, взрыхлить. Иной ласков с землей, а кто прямо-таки неистовствует, все из нее силком вышибает. Неистовствуя, пригребая все к рукам, он готов весь шар земной проглотить, но и этого ему было бы мало.

А есть и такие, что любят землю, но не знают, чего хотят от нее, чего можно хотеть. Они обычно толкуют об игре: дескать, хотят играть, играть и с землей и, возможно, всю жизнь, но не знают, как это делается. Они думают, что земля должна играть с ними, должна даром кормить их и радовать. Они толкуют об игре, а не знают в ней толку; отнимают у этого слова смысл и содержание. Игривы в общем-то и телята. Однако они не хотят на всю жизнь оставаться телятами! А иные только портят игру, но доказать им это почти невозможно: они настолько хитры, что умеют и защищаться, такие ловкачи и хитрюги беспрестанно твердят, что игрой может быть что угодно: и кувырок на траве, и буханье по кастрюле, и бренчанье по натянутой бечеве. Слушаешь их и думаешь, что перед тобой дурни, однако это не обязательно дурни, это могут быть хитрецы и лентяи. Дураки и лентяи не умеют играть, они только портят игру. Если кто-нибудь принесет в оркестр горшок, значит ли это, что прибавился новый музыкант? А там — кто знает? Добро пожаловать! Но иной портит горшок лишь потому, что не хотел упражняться на скрипке. Н-да, кто-то просто играет или поигрывает, кто-то умеет и заработать игрой, кто-то может всего себя ей отдать, а кто-то просто тонет в игре, сам становится игрой, игра в нем и вокруг него, он все и вся способен развеселить и заставить играть, он всюду и всех оделяет, и, чем он щедрей и обильней отвешивает, тем он богаче. Можно об этом и по-другому сказать! Кто любит яблоки, кто и яблоню, а кто умеет яблоню и посадить. А иной умеет посадить хорошую яблоню на хорошем месте, потому как и из плохого места умеет сделать хорошее.

И Вильма умеет играть. Имришко же скоро опять выздоровеет. Так почему не играть? Она научилась. Научилась и ждать, а это в игре очень важно. Человек учится ждать с самого рождения. До этого его ждали другие. И как родится, сразу же начинает вести игру дальше, и ведет ее все смелей и сознательней: он творит игру. Сперва он учится есть, смеяться, плакать, лепетать и даже говорить. Он радуется каждому слову и любым пустяковинам, не зная еще, что поздней они станут гораздо значительней и что это и есть, собственно, правила игры. Он продолжает учиться. Начинает ходить в школу, за хорошее чтение от отца получает орехи. Вот те на, минуту назад были яблоки, теперь уже орехи! А почему нет? Поговорим об орехах! Со временем ребенок открывает, когда и где орехи можно найти, и однажды, отправившись на поиски, их приносит. И так из года в год: орехов все прибавляется, хотя они и убывают, однако с каждым годом их все прибавляется. В один прекрасный день человек приносит столько орехов, что и не знает, куда их девать, несколько штук сажает, чтобы стало их еще больше, чтобы ими порадовать и других отцов, и других детей, чтобы и учитель был доволен, что все дети хорошо умеют считать, чтобы от этого получали радость и такие дети, которых бросили отцы, даже поубегали в Америку. Если человек умеет считать, хорошо считать, так он уже и ждет иначе: он ждет так, словно только его-то и ждали; такой человек становится творцом, а настоящий творец всегда спешит, но не потому, что боится времени — его лишь маленькие души страшатся, время не может человека обидеть, и у творца нет ощущения, что оно его обижает, скорей ему кажется, что он сам пожиратель времени и в силах его одолеть, что он живет и будет жить дольше одной обыкновенной человеческой жизни, ибо он знает меру времени и свои возможности. В нем есть прошлое и настоящее, он сам перерастает себя, зная, что такое брать, но и что такое отдавать, он знает жизнь и знает, что она может быть долгой, красивой и богатой, и каждый, даже тот, у кого нет детей, может сделать ее еще богаче и краше.

Если бы так действительно было! Но именно те, кто больше всего рвется к богатству, не понимают, не желают понять, что лишь тогда человек становится подлинным богачом и множится богатство мира, когда кто-то в один прекрасный день перестает считать свои орехи или считает их только ради того, чтобы отдать другим. Разве не тот самый богатый, кто отдает игре больше всего? Кто не отдает ничего, тот не может быть партнером в игре; как бы ни старался он втянуть нас в свою игру, мы не должны соглашаться. Кто вложил в игру все, тот победил уже в самом начале.

Ах да, мы же хотели говорить о Вильме! А может, и о мастере. О ком раньше? Или нам пора закругляться?

Мастер все веселей. Каждое утро напевает или насвистывает. Имришко как-никак поправляется, что же может нам испортить веселость?

Но однажды — для такого-то дела, пожалуй, мастеру и не надо быть мастером — он помогал соседу сколачивать и ставить ограду в саду. Не помогал, сам ее делал, сосед возле него лишь попивал да приглядывался, иной раз и мастеру наливал — коль хочешь ограду хорошую, надо ее заслужить, — и вдруг, видать оттого, что слишком часто они опрокидывали рюмки, ему примерещилось, что у мастера слишком часто сгибаются гвозди.

— Слышь, сосед! — осклабился Кулих, ибо это был он, прогоревший обувной мастер. — Кажись, гвозди тебе кланяются. Неужто они тебя так уважают? Или ветер дует и так их клонит?

— И дует и клонит. — Мастер-плотник не давал себя сбить с толку. — Но они и кланяются. Отчего бы им не поклониться?

— Ведь всего-то ветерок, — скалил зубы Кулих.

— Ветерок? Ну и что с того? Ведь я мастер не чета тебе. У меня гвоздь и при ветерке согнется. Сними сапог, пускай твой сапог ветерок согнет! Ветер тебе в него даже не плюнет.

— Ну уж, ну уж! Сапог-то я смастерю. Ты бы моему сапогу, ей-ей, подивился.

— Как бы не так! Я подивлюсь, лишь когда у меня от сапога стелька отвалится.

— Да знаешь ли ты, приятель, что такое стелька?

— Как не знать. Но знаю и кто такой Батя, а тот постарался, чтобы другим уж не надо было этого знать. Нынче в башмаке или в сапоге, считай, и стелек-то нету.

— Болван! А что там?

— Да ничего. Теперь уже только башмак либо только сапог. Стельку можешь одному своему дурковатому сыну показывать.

— А ты что будешь показывать? — Кулих, надувшись, выпятил губы.