Мастера. Герань. Вильма

У нее, у этой Америки, очень подчас чудной нрав! Или это просто дурные манеры? Человек может ей как безумный махать, а из Америки ему в ответ помахать некому.

В ту пору в Околичном жил-поживал один мальчишка — зубатый такой и ужасно на меня похожий. Можно даже сказать, что это был я. Мальчишка вечно смеялся, смеялся даже тогда, когда ему не хотелось. И иные люди на него злобились. Вы себе и представить не можете, как некоторым смех бывает ненавистен. Мальчишка это скоро заметил, да что тут поделаешь? Случалось, он и сам своего смеха немного стыдился. И вот однажды сказал себе: «Господь бог, наверно, забылся и наградил меня такими большими зубами — хочешь не хочешь, а смейся». И чтобы смехом никого не обидеть, он обычно прикрывал рот рукой и так ходил, похаживал по деревне, по улице, заглядывал во дворы, в двери и окна, все-то видеть хотел, но следил постоянно за тем, чтобы люди смеха его не приметили. Только люди — сами знаете, какие они, — иной раз шлепали его по руке: «Зачем рот пятерней прикрываешь?» И тогда они замечали, что он скалит зубы, и еще пуще сердились. «Гляньте-ка, он ведь смеется!» А когда выросла у него под стать зубам и голова и разума в ней поприбавилось, мальчишка уже стал кое-как с этим смехом справляться: вытянет губы, округлит их, а заметит, что на него смотрят, тут же начинает насвистывать! Был он, выходит, смышленым мальчишкой, даже веселым, но умел владеть собой, старался эту свою веселость удерживать в горле — выпустишь ее, так и зубы сразу увидят. Веселый был мальчишка.

У детей в ту пору жизнь была довольно суровая; если взрослые не заставляли их работать — в осенние дожди, например, и туманы, когда и делать особенно было нечего, — то дети слонялись по дворам, разносили из дома в дом грязь на подошвах. Родители сердились на детей. Утром их отсылали в школу, а после уроков опять была с ними сплошная морока, поэтому их выгоняли из дому:

— Ступайте играть к соседям! И не вздумайте сюда дружков приводить! Не то достанется! Ни минуты от вас покоя!

Но и у соседей были дети. И те тоже их гнали: — Ступайте! Проваливайте отсюда! Проваливайте, черт подери, а то еще чужие выродки сюда завалятся! А ежели кого приведете — получите ремня, ей-ей, уши оторвем!

Вот оттого дети из дому в дом и ходили и повсюду дергали и бухали дверями. А чтобы не дергать и не бухать втуне, всюду про кого-нибудь или что-нибудь спрашивали, а уж тому, кто не умел спрашивать, негде было и обогреться.

— Яно дома?

— Нету.

— А Мариша?

— И Мариши нету.

— А наша Анча не заходила?

— Не заходила. Мы ее и в глаза не видели.

— Чуток обогреюсь и пойду.

Чуток всего лишь чуток. Взрослые-то хорошо знают, что такое чуток. Знают и то, что, если кому из детей позволят в избе побыть дольше, за ним скоро притащатся и другие. Поэтому с детьми особо не цацкаются: — Ну, ты уже обогрелся, и будет. Топай давай!

Вот и наш мальчишка ходил по домам — выгонят из одного, шел пытать счастья в другой. Иной раз — сказано ведь, что это был толковый мальчишка, — иной раз очень уж ему не хотелось, чтобы его выгоняли. Он входил в дом, улыбался, поблескивая глазами, улыбался, будто его всюду только и ждали. — Дома ваш Мишо? — спрашивал.

— Зачем тебе Мишо? Он еще на работе.

— А тетушка Цила?

— Цила только что ушла.

— А Яно? Яно не был у вас?

— Какой Яно? Что ему тут делать?

— А дядю Имро вы не видели?

— Дома, должно быть. Не заходил. Кому охота шататься по такой непогоде?

— Схожу к нему. Послушайте, тетушка, ваша серая еще не обгулялась?

— Обгулялась. Когда у нее будут щенята, приходи-ка на них посмотреть. Позову тебя. А теперь ступай! Иди, тебя, верно, уже дожидаются.

— Не-е. Не-е. А то, если хотите, тетушка, у меня есть такой черный кобель, ваш Йожко мне его подарил, когда отправлялся в Россию.

— Ладно-ладно. Потом приведешь.

— Йожко еще не писал?

— Писал, но давно. Все-то тебе знать надо.

— И наш Би́денко уже отписал. Сказывают, его повысили. Тетушка, это правда, что возле вашего Йожко как бабахнуло, а потом как он начал стрелять, все русские из такого большого дома будто бы и убежали?

— Ты где слышал?

— Мужики говорили. До чего мне хочется этакое увидеть! Влез бы я там на бугорок…

— Дурья башка! Оставь меня в покое. Ступай себе!

— Тетушка, я хотел сказать еще одну вещь…

— Как-нибудь в другой раз. Сейчас времени нету. Тороплюсь. Надо корове постлать.

На улице мальчишку поджидают дружки — хотят прибиться к нему. Только прямо не говорят, а начинают исподволь: — Хочешь с нами?

— Хочу. А куда?

— Куда? К вам.

— Нет уж. Я лучше погуляю еще немножко на улице.

— Боишься, да?

— Чего мне бояться? Захочу, так пойду.

У них ушки на макушке. Кто шмыгает носом. А кто и рукавом смело проходится под ним, хотя учителю — слава те господи, его сейчас нету! — такой естественный жест не по нутру. А рукава-то как хороши!

— Чего зря тут торчать! Пошли! Сегодня мы идем к вам.

— Почему к нам? Ведь и к вам можно.

И другим рукавом, прямо под носом — рраз, а потом — шмыг!

— Пошли куда-нибудь. Мне все равно.

— А все равно, так пойдем к вам! У вас мы еще никогда не были.

— Всыплют мне!

— Всыплют мне, всыплют мне! А к другим можешь грязь таскать?! А как мне тата въедет, думаешь, не больно?

— Ладно. Помалкивай.

— Меня метла дожидается. И вчера меня отхлестали.

А бывает, заглядывают в лавку. Сперва один туда сунется, за ним потащатся и остальные. Спрашивают у лавочника, можно ли купить сладких рожков и будут ли к рождеству апельсины. Можно бы спросить еще и почем пятьдесят граммов халвы. Да это им известно. Лавочник не любит, когда его о чем-нибудь по нескольку раз спрашивают. А иные пробуют говорить с лавочником серьезно: — Наш тата интересуется, есть ли у вас в такой махонькой коробочке колесная мазь.

— Есть, — говорит лавочник.

— Скажу ему.

— Дяденька, а нету у вас цепи для велосипеда? — спрашивает другой.

— Как не быть? И цепь есть.

— И широкая? С таким маленьким крючочком?

— И такая есть.

— И весной будет?

— Конечно. Цепи у нас всегда есть.

— Хорошо, теперь знать буду. Как будет у меня велосипед, куплю и цепь.

— А ну-ка, марш по домам! — выдворяет их лавочник. — Раз не покупаете — убирайтесь отсюда.

Так проходит день за днем. В деревне вспыхивает грипп, но деревенские грипп не принимают всерьез, многие его и за болезнь-то не считают. «От гриппа еще никто не умирал, — рассуждают они. — От легких — дело другое. А чтоб от гриппа? Не смешите!» Вечером во всех домах пахнет липовым чаем. Дети клюют носом у печки или, стукаясь головой об стол, дремлют над хрестоматией: «Вот тебе, хрипун, вылакай!» И они чуть улыбаются, потому что уже видят сон. «Ежели опять будешь кашлять либо ночью обсикаешься, отдеру как сидорову козу». А поутру дети вдруг снова спрашивают о вчерашнем чае, не ведая даже, что вечером его уже выпили.

Зато некоторые ребятишки любят отговариваться гриппом, особенно в школе, когда им не хочется петь: — Пан учитель, я не могу петь, потому что у меня грипп.

Учитель, случается, такую отговорку и признает, но, если он в дурном настроении, разорется на весь класс или заиграет на скрипке до того яростно, что ученики и дохнуть боятся.

Правда, дышать можно осторожно, чтобы учитель даже и не заметил, что ученики дышат, а вот куда хуже, если им хочется кашлять — кашля учитель просто не выносит, из-за кашля приходит в невообразимую ярость. Тут же прекращает играть, вперяется в одного, второго, третьего, грозится смычком. — Только попробуй кто из вас кашлянуть, я такую ему музыку устрою, сроду такой не слыхивали. Хотя зачем зря смычок портить? Возьму-ка лучше суковатую палку, что в прошлом году срубил на прогулке, да и такую картинку нарисую на ж… простите, на попе, — учитель мигом поправляет себя, — что вы ахнете — не ягодицы станут, а сплошь ягодки.