Годы огневые

Комиссар учит в воздухе. Первым нападая, показывает наиболее выгодный угол атаки. Трассирующей очередью указывает уязвимые места немецкой машины. Нападая первым, он учит тактической мудрости маневра.

Комиссар Соколов на земле. Худенький, невысокого роста, с вдумчивыми светлыми глазами, очень спокойный человек.

Возбужденные воздушным боем, летчики окружили его.

— Ну, как? — Они знают — комиссар дрался сам, как черт. Но он все видел, все знает.

И Соколов, чуть усмехнувшись, говорит:

— Нечисто переворот через крыло делали, когда из атаки выходили. А у вас слишком длинные очереди. Так можно стволы пережечь — азартничаете. А вот вы били, не меняя курса. Нужно маневрировать больше. Такое дуэльное спокойствие в бою может привести к плохому результату. А вот вы хотите во что бы то ни стало самостоятельно сбить вражескую машину. А что с боков и сзади — не смотрите. Караеву совсем бы плохо пришлось, если б не подоспел Суханов.

У комиссара смеющиеся глаза, он спокоен. Он знает, как больно каждому слушать эти замечания, и поэтому он так осторожно делает их. Он знает недостатки каждого пилота, знает очень много за каждым необыкновенно хорошего, и он не торопится. Впереди еще много времени. Пусть от ненависти к врагу болит сердце, пусть. Зато каждая лишняя минута в воздухе — это новая ступень к победе.

И грозное, вдумчивое спокойствие комиссара передается всему коллективу эскадрильи. Вот почему они без единой потери уничтожили уже свыше 50 фашистских самолетов и еще немало набросают их на землю, продолжая учиться на опыте битв.

Весь свой жизненный опыт, всю силу своего ума, всю жизнь большевик Анатолий Соколов отдает своей Родине. И каждый летчик его эскадрильи старается быть таким большевиком, как комиссар Соколов.

1941 г.

ПАВЕЛ ФИЛИППОВИЧ ТРОШКИН

В суровом армейском быту не принято обращаться к воину по имени и отчеству. Сдержанная лаконичность свойственна языку бойца и командира.

А вот этого человека все называли по имени и отчеству — Павел Филиппович. С особой теплотой относились бойцы и командиры к этому человеку.

Белая соль седины в коротких усах, валкая походка и постоянная добродушная улыбка в маленьких глазах — все это мало вязалось с привычным обликом воина. А между тем даже самые лихие фронтовики отзывались о нем, как о человеке невозмутимой и дерзкой отваги.

Во время отдыха Павел Филиппович Трошкин любил рассказывать с воодушевлением о своей амбулатории в селе Малые Кочки, где он собственноручно выкрасил хирургический кабинет цинковыми белилами, и стал от этого кабинет белым, чистым, как фарфоровая миска.

Части должны были наступать.

Бойцы ночью заняли исходное положение. Тяжелая артиллерия разрывала мрак ночи полосами огня. Воздух гудел и, казалось, шатался от тяжких разрывов.

Бойцы сидели в окопах, прижавшись к влажным стенкам.

Вдруг в окоп неловко свалился человек, и, когда он поднялся, бранясь за свою неловкость, все увидели, что это Павел Филиппович. Оглядевшись, Павел Филиппович строго спросил:

— Где тут у вас пожилому человеку поспать можно?

— Зачем вы сюда пришли, Павел Филиппович? — упрекнул санинструктора политрук Гостев. — Ведь здесь подбить могут.

— Вот, — обиделся Павел Филиппович, — опять вы, товарищ Политрук, недооцениваете медицину.

Подложив под голову зеленую сумку, Павел Филиппович улегся в земляной нише, и вскоре соседи услышали его храп.

…На рассвете наши бойцы пошли в штыковую атаку. И среди воинов оказался Павел Филиппович. Он бежал, тяжело переваливаясь, увешанный сумками, с подоткнутыми за пояс полами шинели.

Когда снаряд разорвался вблизи от него, Павел Фи–липпович присел на корточки, с озлоблением поглядел на свежую воронку и поспешил дальше.

Павел Филиппович работал. Перевязав раненого, он тащил его на спине к перевязочному пункту. Лицо его багровело, он тяжело дышал. На лбу появлялись капли нота, затекая в глаза.

Но когда он разговаривал с ранеными, прежняя добродушная улыбка не покидала его лица.

Склонившись, Павел Филиппович бережно и ловко бинтовал ослабевшего бойца. И такая же добродушная, хорошая улыбка появлялась на лице раненого.

Все дальше и дальше уходили бойцы, расчищая себе путь через вражеские укрепления. Все длиннее становился маршрут Павла Филипповича от перевязочного пункта к месту боя.

Смеркалось. В темном, чадном воздухе пахло гарью и пылью. Павел Филиппович устал. Он был без шинели, ворот гимнастерки расстегнут, лицо темное, пыльное. Он потерял где–то пилотку, сбитую взрывной волной от разорвавшегося снаряда.

Но по–прежнему лицо его оставалось озабоченным. Он выглядел очень занятым человеком, немного сердитым на то, что ему мешают «нормально работать».

Уже совсем смерклось. Красноватая луна плавала в дымном небе. Воронки стали казаться глубокими черными колодцами.

Политрук Гостев лежал в ржавой луже воды, вытекшей из разбитого кожуха пулемета. Павел Филиппович поднял, перевязал раненого и понес его, спотыкаясь в темноте.

Канонада смолкла. Где–то с разных сторон слышалась сухая трескотня перестрелки. Павел Филиппович заблудился, не рассмотрел, в какую сторону нужно идти.

Немецкие автоматчики заметили санитара, блуждающего со своей ношей, и дали по нему несколько очередей.

Павел Филиппович упал. Когда он очнулся, плечо болело так, словно кто–то засунул в рану холодный подпилок и шаркал там. Павел Филиппович с трудом раскрыл сумку и вынул оттуда последний индивидуальный пакет.

Застонал политрук. Павел Филиппович наклонился над ним и увидел свежую кровь на голове политрука. Он поспешно смотал бинт со своего пробитого плеча и стал перевязывать голову политрука. Потом, стиснув зубы, поднялся, подхватил политрука под мышки и, шатаясь, понес его.

Голова горела, в глазах плыли алые пятна. Павел Филиппович не слышал, как немцы снова начали бить из своих автоматов. Он шел, зажмурившись от страшной боли, но не выпускал из рук раненого. Шел, пока не упал.

Очнувшись, Павел Филиппович увидел над головой чистое небо, а мимо его лица с легким шелестом скользила трава. Кто–то как будто тащил его вперед. Это раненый политрук ползком нес на себе Павла Филипповича.

Так продвигались они, поочередно неся друг друга, истекающие кровью.

И когда наши бойцы подобрали их, потерявших сознание, руки Павла Филипповича и политрука с трудом удалось разжать. В госпитале кровати Павла Филипповича и политрука поставили рядом.

1941 г.

СОЛДАТСКОЕ СЕРДЦЕ

…В декабре сорок первого года я вместе с группой политработников отправился в одно из подразделений, где должны были вручать бойцам партийные документы. В те трудные для нашей Родины дни было особенно много желающих вступить в ряды коммунистической партии.

Партийные билеты вручали на передовой позиции под огнем врага. Когда очередь дошла до командира отделения Александра Ефимовича Сережникова, произошло следующее: вместо того чтобы принять из рук политработника Зотова партийный билет, Сережников расстегнул полушубок, вынул из кармана гимнастерки другой партийный билет, в потрепанной клеенчатой обложке и, протягивая его, дрогнувшим голосом попросил:

— А нельзя оставить на память и вот этот?

Не удалось в это утро разъяснить Сережникову положение устава. Бойцы поднялись в атаку. Партийный билет в клеенчатой обложке со слипшимися, почерневшими листочками остался в руках Зотова.

Вечером мы разыскали Сережникова уже в санбате. Во время атаки осколком или пулей у него разбило висевшую на поясе бутылку с горючей жидкостью. Но он не остановился, чтобы броситься в снег и попытаться сбить пламя. Горящим, живым факелом добежал он до немецкого окопа, стрелял до тех пор, пока не упал. Огонь на нем погасили наши бойцы, хотя думали, что он уже мертв.

В санбате Сережников спрятал под бинты на груди свой партийный билет и рассказал нам, почему он просил оставить ему тот, с черными, слипшимися листками: