Годы огневые

Осанистый профессор, преисполненный собственного достоинства, пытливо уставил на Сашу тучные и выпуклые глаза, а тот с остервенением, завертывая когтистые словечки, с упоением разворачивает сложную систему. Профессор, упомянув о беспомощном утилитаризме студенчества, предсказывает Саше блестящую научную карьеру. Саша, ликующий блестящим зачетом, сданным несмотря на пуды нагрузок, с уверенностью смотрит на себя как на будущего аспиранта.

На Донбассе прорыв. Прорыв угрожает срывом выполнения промфинплана ряда ведущих отраслей нашей промышленности.

Москва суставами стыков в отчаянии хрустнула. Поезд рванулся, раздирая пространство. Потянулись ряды стройных сосенок в зеленом оперении, защищающих путь от снежных заносов. Необозримые поля защитного цвета, перемежаемые полосами черного, как деготь, свежевспаханного чернозема. Только где–то возле Ростова Саша успел пожалеть прощальную теплоту Верочкиных ладоней и отложенную научную карьеру.

Донбасс. Шахтоуправление. Человек за блиндажом конторского стола, холодея глазами, подал Саше руку. Слегка осклабив костлявый рост, предложил отдел рационализации, оскорбительно вежливо объяснив, что в шахтах ему делать нечего, там у него надежные специалисты с солидным стажем. Отдел рационализации. На стене ножкой от циркуля прибито какое–то грязное объявление. Кипы пропыленных бумаг, хаос, неразбериха.

Сашка в ячейку. Создали бригады по проверке.

Новый дом. Жирная эмалированная табличка солидно вещает, что здесь проживает крупная техническая единица, инженер А. И. Круглов.

Комната. Со стен свисают, точно фальшивые стариковские челюсти, картины в дорогих багетных рамах. Мягкая мебель укутана чехлами, как смирительными рубашками. Ковер назойливо душит звук. Пузатый, отягощенный ледником стекол и медными позументами буфет, выпирающий прилавком, уставленным фарфоровой неразберихой. А. И. Круглов пробовал когда–то противостоять превращению квартиры в антикварную лавку, но доводы жены были так очевидны и так настойчивы, что он ей сначала уступил столовую, потом спальню, долго отстаивая кабинет, но и туда вторгся сначала мраморный чернильный прибор солидности кладбищенского монумента. Потом целый поток вещей, пахнущих благополучием, тлетворностью, скаредностью, затопил квартиру. Обрюзгший бумагами конторский стол. Чертеж лежит на нем голубой пустыней. Над ним наклонились А. И. Круглов и Саша Петренко. Жирные линии вспухли узлами нервов. Когда к ним прикасался красный конец грифеля, они, казалось, конвульсивно сжимались, оскалясь галереями штреков от враждебного натиска карандашей. Сухонькая, щуплая паучья рука Круглова бегала, щупала, оставляя красные пометины. Саша трепетал от ревности и обиды. Он с ненавистью смотрел на сухие серые уши Круглова, на его белый, жирный, как живот, лоб, в который замуровлец этот большой мозг. Круглов откинулся на спину кресла, снял очки, глаза его были воспаленные и уставшие, и проговорил бесстрастным, важным голосом:

— Вы несомненно талантливы и безукоризненно разработали ваш генеральный план реконструкции, но все это слишком легковесно. Утопия, голубчик, утопия, несмотря на чрезвычайную вашу талантливость и т, д.

Сашка, оскорбленный в лучших чувствах, обескураженный и подавленный, чуть не шатаясь, выбежал из квартиры главного инженера рудника. Теплое душистое небо сверкало дородными украинскими звездами. Стало как–то сразу легко, и Сашка, сжав кулаки, вскинув голову в небо, сказал:

— Ну, мы еще поборемся, гражданин Круглов.

По уходе Саши Круглов криво усмехнулся, ему было неприятно, что молодой инженер ушел от него с такой болезненной и злой гримасой. Видно, уж сегодня такой день. Это общее собрание рудника, где он, измученный тщетными стараниями выжать из головы капли осмысленной речи, стоял и, запинаясь, бормотал какую–то галиматью. Мозг, судорожно сведенный стыдом, вдруг превратился из точного холодного арифмометра в разбитую пишущую машинку, стрекочущую под чью–то диктовку серенькую чепуху. Во рту чувствовался жесткий кол языка, ладони нестерпимо горели, а все тело покрывалось отвратительным влажным потом. Ему возражали. Рассыпалась колкая, отчаянная по своей неправильности речь молодняка, затем потекли густые, тяжеловатые, тщательно подобранные, гладкие и удобные слова актива. И он подписал с оговорочками мелкими отступающими шажками разборчивого почерка свое согласие.

А. И. Круглов был ушиблен. Он, знающий больше, чем эти тысячи зудящих языков, не верящий хотя бы в частичное выполнение намеченной производственной программы, согласился… Позор!

Роберт Фаро, весь новенький, добротный и заграничный, блестящий, как новый «паккард», обдал скромную мостовую ослепительным палевым пламенем ботинок. Весь он, начиная с лосевых подошв, кончая пуховым фетром пыщпы, являл собой кусок добротного великолепия. Головы известного сорта прохожих сворачивались с позвонков, глаза катились вслед, а мозг вскипал в зависти пеной, стараясь запечатлеть и потом честно спародировать на моск–вошвеевском или дедовском трухляце этот фантастический размах геркулесовских плеч.

Роберт Фаро — иностранный специалист. Для этого стоило потрудиться целому поколению Фаро. Стоило глотать грязную, ядовитую жижу, называемую воздухом, слепнуть от свирепого сверкания жидкого металла, глохнуть от железного грохота, голодать…

Итак, поколению Фаро удалось достичь своего апогея. О, квалификация! 27-летняя дрессировка мозга, сморщенного в извилины исступленного напряжения. В нем оттиснут весь процесс труда. Он знает свои машины так хорошо, как заключенный свою камеру. Роберт Фаро — иностранный специалист из рабочих — направляется ВСНХ в Донбасс по личной просьбе.

В огромной комнате комсомольской коммуны было больше всего стен. Шеренги костлявых коек — на одной из них лежит Сашка. Застыл в забое. Тупо, глухо болит нижняя челюсть. Половина лица натекла болью. Ходики нудно капают секундами. Тик–кап, кап–тик. В комнате тихо. Кажется, слышны мысли. Внезапно, с лошадиным топотом вваливаются ребята. С ними новенький заграничный Роберт Фаро, вложивший в вежливую улыбку ослепительные зубы. Собрав у всех понемножку иностранных слов, Сашка договаривается с Фаро о совместной работе, и вот, на другой день, они ползают на четвереньках по липкой черной грязи, по колючему угольному щебню, продираясь сквозь завалы, громоздящиеся обрушившимися глыбами угля. Плохо ставленные крепления зловеще потрескивают над их головами. Мокрый, угарный, тенистый воздух душит.

Сашка, нахлобучив на глаза мохнатые брови, ругается многопудовым басом. Роберт неожиданно скоро научился тоже заковыристо материться.

Было очевидно, что механизмы гибнут от зверского вредительского обращения. В шестеренки бара врубовых машин чьи–то руки клали куски железа. Кто–то рубил электрокабеля. Заведующий механизацией разводил руками. Его щетинистое, как у ежа, лицо, украшенное насаженными на нос очками, рыражало полное и искреннее изумление по поводу «этих событий».

Саша создал комсомольскую бригаду скорой помощи, в которую вошел и Фаро. Бригада должна выяснить причины невыполнения заданий, выяснить состояние механизмов, наметить ряд мероприятий. Когда бригада починила осевший под кровлей конвейер вместо 12 часов в восемь и он двинул половодьем угля, Роберт хлопал в ладоши и, радостно хохоча, лез со всеми обниматься.

Группа выдающихся ударников, рабочих и специалистов организовала показательную бригаду по механизации. Бригадир — инициатор Роберт Фаро.

Курсы по подготовке машинистов машин, крепильщиков и бурильщиков. Руководитель — Саша Петренко. Вот Ваня Козлов — комсомолец с 18‑го года. На его скуластом, нозолоченном веснушками лице всегда сияет полнозубая улыбка. Он и спит с улыбкой. Понимает тотчас все, но сейчас же забывает. Вот — Шандыба, беспартийный сезон–пик, весь прокопченный, угластый, жесткий, ему все трудно дается, но уж если положит в голову, то на всю жпзнь. Вот Гришка Сенкевич с ворохом взъерошенных волос и здоровенным горластым ртом, оборудованным отличными зубами, — всегда восторженный и рассеянный изобретатель.