Страница 12 из 15
Короче, мирозданье подавало сигналы.
В дальнейшем неслучайность всех этих знаков и предзнаменований была неоднократно подтверждена фактами моей биографии. Взять хотя бы… Впрочем, моя жизнь должна быть освещена либо подробно, либо никак. Посему подробности оставлю для настоящего мемуара, сейчас же остановлюсь на себе как на личности.
Итак, как сказали бы древние скальды и прочие робинбобины, я был рожден под суровым светом звезды Полынь, ее горький мерцающий сок течет в моих венах, а поэтому я склонен к:
– авантюрам;
– немотивированному риску;
– неконтролируемой мании величия;
– бескрайнему милосердию;
– нравственному релятивизму, но это потенциально.
Сначала я жутко гордился и думал, что я один такой уникальный – другого человека, склонного к милосердию и мании величия одновременно, я не встречал. Если честно, я вообще не встречал никого склонного к мании величия, да и про саму манию я узнал исключительно из книжки-раскраски «Психопатология в картинках». Из более серьезного источника – монографии проф. Арнольда Тойфеля «Фобии и другие психические расстройства» я с энтузиазмом почерпнул, что все эти недуги остались в глубоком прошлом, современные люди избавились от них практически совсем, причем на генетическом уровне. Редкие же носители этих качеств подлежат обережению, изучению, занесению в анналы и прочему взлелеиванию. Труды Арнольда Тойфеля окончательно убедили меня в собственной неповторимости. Глядя в радостные и счастливые лица своих современников, я не мог не чувствовать себя существом иного, высшего порядка, более тонким, глубоким и загадочным. Носителем особой, реликтовой генетики, прочно запечатлевшей в себе поэзию и восторг Творения.
Однако торжествовал я недолго. Очень скоро я стал чувствовать себя жутко одиноким. Я зрил окрест выжженную пустыню повседневных заурядностей, где и скучно, и грустно, и некому пожать коромысло, где все друг с другом, а я сам по себе, но при этом выше всех, как бы сверху. И вот в поисках поддержки и утешения я обратился к кладезю культуры. Обратился к бесчисленной научной и художественной литературе, к несчетным фильмам и записям спектаклей, к музыке, к поэзии и даже живописи и с радостью обнаружил, что в прошлом таких, как я, было предостаточно. Возможно, даже больше чем нужно. Со страниц книг и с экрана проектора глядели на меня многочисленные онегины, печорины, холдены колфилды и прочие ненужные, посторонние, странные, но чертовски умные, злобные и усталые от жизни. Вообще писатели и прочие художники чрезвычайно любили описывать таких, как я. Проведя самое простейшее и поверхностное исследование, я обнаружил двадцать четыре своих двойника. И это буквально за какие-то жалкие сто лет.
Современное же искусство подобных героев не знало, повывелись как-то. Почему раньше меня было много, а сейчас я такой один? Пережиток прошлого. Отголосок тех славных времен, когда за жизнь надо было бороться, когда надо было уметь перегрызать глотку, всаживать нож в спину и проходить по трупам, кидаться на амбразуры, затыкать телами пробоины в бортах, биться за благосклонность роковых красавиц и всячески геройствовать.
Ведь если эволюция не стерла меня с карт Вселенной, то, значит, я для чего-то нужен? Для чего-то, что не по плечу моим современникам. Для чего-то великого и сияющего вдали.
Когда я понял это, одиночество исчезло. Сомнения отступили. Пришла уверенность и твердость. И теперь я гордо, как Гулливер, нес свой размер средь сонма карликов, то есть лилипутов.
Да, говорил я себе, я рудимент.
Но я знаю, что у меня есть Предназначение, хотя и не знаю, какое именно.
Но время придет, и все станет ясно, и я сделаю шаг…
Опять бычок.
Вообще неплохо вот так жить – у моря, с удочкой. Поймал рыбу, съел, спишь. Как предки наши делали – и счастливы были, между прочим.
И вот когда я вытягивал очередного глупого бычка, похожего на ископаемую рыбу латимерию – игластого и шипастого, я вдруг почувствовал, что стало тихо. Очень тихо, даже на уши надавило.
Что-то случилось. Или должно было случиться.
Надо срочно пойти в буш. Вот просто очень, что-то происходит там, что-то важное, я чувствовал это.
Я оставил удочку, прицепил к поясу обрез из своих оружейных запасов и отправился в джунгли. В сторону плантаций, куда еще идти-то?
Предчувствия меня не обманули, тишина в районе участка Октябрины. Я включил легкую походку, прибрал дыхание, подкрался дрожащим татем.
Там они и стояли. Под развесистой араукарией. Все четверо. Беседовали.
Значит, силы есть. Беседовать. Я думал, они еле ноги волочат, а они тут заговоры заговаривают. Так…
Прокрался меж родных осин… То есть между пальм этих, переделать бы их в рябины. Прокрался, пользуясь навыком маскировки, залег метрах в десяти, уши развернул, слушать стал. Говорила Октябрина:
– Я ничего не понимаю. Ничего. Мы работаем, выкашиваем тростник… И что? Не знаю, у меня самой никакие темные чувства не пробудились… Если они не пробудились сейчас, это значит, что они не пробудятся и дальше. Я себя знаю.
– И что? – спросил Ахлюстин.
– И то. Зачем мы тут стараемся?
– Ты что, не понимаешь?! – заволновался Потягин.
– Нет, я-то понимаю! – саркастически хихикнула Октябрина.
Они замолчали.
– А что, собственно, тебя смущает? – вопросил Потягин через минуту. – Чем ты тут недовольна? Подумаешь, каша пластмассовая…
– Меня не каша смущает! Меня общий идиотизм ситуации смущает!
Общий идиотизм ее смущает! Да она не знакома с настоящим идиотизмом! Вот если бы она почаще смотрела в зеркало, то имела бы об этом некоторое представление. Пожалуй, мне надо будет написать по этому поводу исследование. Брошюру! «Идиотизм вечен». И на обложке фотография – Потягин в обнимку с Октябриной.
– Тут ничего удивительного, – вмешался Урбанайтес. – Это же Жуткин. Жуткин – он и есть Жуткин, что ты от него хочешь?
– Я слышал, он зарядил своего семилетнего брата в гигантскую рогатку и выстрелил ею в небо на триста метров!
– Однажды он послал себя в гробу своей учительнице, и у той случился приступ!
– Я слышал, он приклеил своего отца к потолку!
– Как-то раз он вмонтировал контроллеры в осиную семью и натравил их на участников Тур де Франс! Несколько человек упали в океан!
– Он переодевался памятником!
– Он научил Миранду Фогель ковыряться в носу языком! Он уверил ее, что так делали все египетские фараоны, и эта дура поверила!
Ну, подумаешь, выстрелил из рогатки. Вовка сам просил, увидел по стерео и ныл две недели. К тому же я им не просто так выстрелил, я повесил на него два парашюта, антигравную подушку, все было безопасно, как в бобслее.
Не в гробу я послал себя, а в футляре из-под настенных часов, она думала, там кукушка, а оттуда я выскочил. И никакого с ней припадка не случилось, просто испугалась она немножко.
Про отца вообще вранье.
А про Тур де Франс правда. Я ненавижу велосипедистов. Однажды мы реконструировали битву при Пуатье, и Магистр уже облачился в доспехи Черного Принца и воздел длань, дабы двинуть войска, и половина Ордена, наряженная англичанами, уже выстроилась в колонну, а тут эти лыжники… То есть велосипедисты. Произошло столкновение, и вся битва при Пуатье пошла к чертям.
Про памятник не комментирую.
А насчет Миранды Фогель… Ах, Урбанайтес, зря ты помянул Миранду, тебе это зачтется. Это она меня, между прочим… Ну да ладно.
– Человек состоит в Ордене Реконструкторов – этим все сказано, – закончил Потягин. – Он планомерно себя разрушает, пусть. Наше дело сейчас косить тростник…
Октябрина хихикнула.
– Что, Виталя, в глазах Лунные Карточки? – осведомилась она.
– При чем здесь Лунные Карточки? Просто мы должны доказать ему, что зла нет. При чем здесь Лунная Карта? Что ты привязалась? У тебя что, комплексы какие-то?
– Нет у меня комплексов!
– Ребята! – крикнул Урбанайтес. – Прекратите ругаться! Октябрина, ты сгущаешь…