Долина надежды

Это было решительно не похоже на лорда Графтона. Он был общительным человеком, имел много интересных друзей и обычно очень любил бывать в компании.

– Как пожелаешь, папа, – мягко отозвалась София. «Совсем скоро мы вновь окажемся в Лондоне», – подумала она, когда отец отодвинул стул и быстрым шагом вышел из столовой.

Но уже к середине августа София не на шутку обеспокоилась тем, что отец погрузился в несвойственную ему апатию, а лицо его приобрело нездоровый бледный цвет. Он всегда любил книги и считался знатоком и ценителем хорошего вина. Но теперь новые поступления от лондонского книготорговца пылились у него на столе с неразрезанными страницами, а вино отправлялось обратно в погреб нетронутым. Хотя август выдался очень теплым, он проводил целые дни в своем инвалидном кресле на колесиках, укрывшись пледом, и настаивал на том, что ничуть не болен, а с ним всего лишь приключился приступ ревматизма. От поверенных регулярно приходили письма, которые он лишь пробегал глазами, даже не дочитывая до конца.

Ради того, чтобы составить ему компанию по вечерам, София перестала принимать приглашения в гости. Вместо этого она играла с отцом в вист или шахматы, чтобы отвлечь его от мыслей о недомогании. По ночам из-за закрытой двери его спальни до нее доносился кашель. Он постоянно жаловался на боли в спине.

Несмотря на все возражения лорда Графтона, заявившего, что он терпеть не может суеты из-за сущих пустяков, София в конце концов настояла на том, чтобы вызвать к нему местного аптекаря, который диагностировал у него расстройство пищеварения и порекомендовал в качестве лечения строгую диету и порошки, выписанные им за немалые деньги. София с готовностью взялась за новую для себя роль сиделки. По утрам и вечерам она отмеривала нужные дозы порошков и стала регулярно наведываться на кухню, повязав фартук и попросив миссис Беттс приготовить свои самые действенные снадобья для возвращения больных к жизни – крепкий бульон, рисовую кашу на молоке, заварной крем и кисель из маранты. От садовника она потребовала, чтобы он указал ей, где растут девясил и живокость, и сварила из них сироп, который миссис Беттс порекомендовала как особенно эффективное средство против сильного и длительного кашля.

Но отец почти ни к чему не притронулся, жалуясь, что все приготовленные ею снадобья имеют горький привкус. София попробовала давать ему сладкий ликер и варенье, чтобы отбить горечь и вернуть силы, следила за тем, чтобы его спальню проветривали, а подушки регулярно взбивали. Но лучше отцу не становилось. К середине сентября София уже была изрядно напугана тем, как сильно он похудел, постарел и съежился, как редко отходил от камина, в котором по его настоянию постоянно поддерживали огонь, хотя сентябрьская погода оставалась теплой и солнечной. И лишь на щеках у него горел лихорадочный румянец, яркими пятнами выделяясь на смертельно бледном лице. Не могло быть и речи о том, чтобы он отправился на поля охотиться на фазанов. О возвращении в город разговор тоже более не заходил. Он уже не возражал против того, что серьезно болен.

Все это время миссис Грей суетилась вокруг него, стремясь оказаться полезной. София отправила ее в Шотландию погостить у сестры, а сама написала друзьям в Лондон, прося порекомендовать ей докторов и хирургов. Вскоре прибыли и те и другие, вооруженные укрепляющими средствами, пиявками и скальпелями. Они пичкали его лекарствами и пускали ему кровь до тех пор, пока лорд Графтон уже не мог пошевелиться. Они рассуждали о золотухе и подагре, прописав хину, после чего, изрядно обогатившись, отбыли обратно в город, оставив пациента совершенно обессиленным вследствие такого лечения. София попыталась следовать всем оставленным ими указаниям. Она заказывала одно укрепляющее средство и лекарство за другим, преданно ухаживала за отцом, читала ему вслух, кормила с ложечки и молилась, пока он спал.

Когда началась осень и дни стали короче, София почувствовала, что над манором собираются тучи, подавляя и угнетая ее. Пошел дождь, облетели листья, и сильно похолодало. Цветы в саду превратились в мертвые коричневые стебли. Свечи после обеда приходилось зажигать все раньше и раньше, и София распорядилась постоянно поддерживать огонь в каминах во всех комнатах, чтобы прогнать пронизывающий холод, прочно поселившийся в старом особняке. Она сама куталась в теплую шаль, когда отправлялась на прогулку по холодным коридорам, пока ее отец забывался коротким тревожным сном. Молитвенник, некогда принадлежавший матери, отныне стал ее самым большим утешением, когда она сидела у постели лорда Графтона. Спальня была наполнена тяжелым молчанием, которое нарушалось только треском поленьев в камине, хриплым дыханием больного да голосом Софии, которая читала псалмы, когда он бодрствовал. Лорд Графтон не был религиозным человеком, но ему всегда нравились псалмы. Голова его, лежащая на подушке, походила на обтянутый кожей череп.

София более не могла надеяться или хотя бы делать вид, что отец когда-либо поправится. Прямо у нее на глазах он ускользал за грань, невзирая на супы и ликеры, пиявок и молитвы. Он постоянно жаловался на боль, и она вновь послала за аптекарем, умоляя его дать какое-нибудь снадобье, которое бы облегчило страдания отца. Аптекарь снабдил ее порошками и пилюлями, а под конец еще и лауданумом. София и миссис Беттс теперь по очереди дежурили по ночам у его постели и давали ему морфий, когда он просыпался и начинал стонать. Однажды к ним пожаловал викарий, вознамерившийся соборовать лорда Графтона и напомнивший Софии, что смирение и повиновение Божьей воле есть долг каждого христианина.

Софии же захотелось закричать во весь голос, схватить его за плечи и встряхнуть так, чтобы он позабыл о своем моральном самодовольстве. Лорд Графтон неизменно отзывался о викарии как о лицемерном болване, но отказывался заменить его другим, заявляя, что семья викария живет в деревне на протяжении вот уже нескольких поколений, а самому священнику приходится содержать жену и троих маленьких детей.

– Оставьте его в покое. Все викарии похожи один на другого. Так что он ничем не хуже прочих, – говорил лорд Графтон.

Вот только Смерть подбиралась все ближе и ближе, несмотря на все усилия Софии отогнать ее. Девушка терзалась в раздумьях: должна ли она позволить ему умереть как доброму христианину? В конце концов она разрешила соборовать отца, хотя лауданум сделал его практически бесчувственным и невосприимчивым к тому, что происходило вокруг. Когда с этим было покончено, у нее возникло такое чувство, будто она только что подписала отцу смертный приговор.

Однажды ноябрьским вечером София читала вслух вечернюю молитву, но прервалась и подняла глаза на отца – ей показалось, будто он пытается что-то сказать.

– Папа? Я могу тебе помочь?

Она склонилась над ним и услышала:

– Кэтрин, Кэтрин, ты здесь?.. – Затем на его лицо снизошло умиротворение, и София поняла, что ее отец умер.

Во время похоронной службы в холодной часовне Графтонов София сохраняла железное хладнокровие на глазах слуг, фермеров, деревенских жителей, их соседей и тех их друзей, кто в спешке примчался из Лондона. Но когда его опустили в фамильную усыпальницу рядом с ее матерью и над головой заунывно зазвенел церковный колокол, на Софию обрушилась такая тоска и горе, что она не выдержала, обняла миссис Беттс, и обе заплакали.

Она пыталась читать Библию, дабы обрести смирение, как часто и настоятельно советовала ей леди Бернхэм, но слова казались пустыми и не могли прогнать простую и страшную мысль о том, что она осталась одна, а мир превратился в полное скорби и печали место. Она часто думала о том, что если бы вышла замуж за Джона и родила отцу долгожданного внука, то свет не казался бы ей столь скорбным, а сама она обрела бы утешение в муже и ребенке. Но тогда Джон был ей не нужен; она думала лишь о том, как бы вернуться в Лондон. Сожаление и чувство вины напрочь отбили у нее аппетит, и она стала плохо спать по ночам. Она уклонялась от встреч с соседями, которые приходили к ним, дабы выразить соболезнования, и часто и подолгу отправлялась гулять в одиночестве в лесу по снегу и замерзшей грязи.