Ничего странного

Когда-то мы жили, как в книжках пишут – еда, тепло, и хотя убить, конечно, могли, но не так как сейчас. Людей вообще никто не ел. Если кто читать умеет – почитайте, всякого добра по подвалам ещё валяется, не всё пожгли. Я вообще не могу представить, как они жили. Но потом, рассказал Найдин отец, жизнь стала постепенно становиться такой, как сейчас. Закончилась нефть – это то, на чём железки ездили. Солнце светить стало реже, и вода стала такой, что пить её стало трудно – всё труднее и труднее. Отец Найды и сам не знал почему, но разрушились не только города, но и посёлки, и мир стал таким, какой он теперь – по нему бродят общины, одинокие люди, пары. Кто только не бродит. Не только люди и не только звери ведь бродят. Одни плохие приметы бродят. Но общиной выжить всё же проще. Одинокие и пары – чаще людоеды, хотя и в общинах это случается. Мы живём, как говорит Егор, в развалинах, но как выглядит то, что не развалено, я видела только на картинках. Раньше я жила в своём уголке между двух плит, это вообще примета хорошая, но теперь, когда на мне вырос этот шар с человеком внутри, мы с Найдой и её глупым сыном живём вместе – греем друг друга, да и не так страшно, разве что когда Сашенька голосит: «Вы что? Что же вы, кто вы?!», а с ним это даже ночью бывает. По ночам она меня гладит и говорит, что тот мужчина должен был меня сначала гладить и трогать, а не кидаться так, что я решила, будто он меня сожрать хочет. У нас в общине пар немного. Давняя – только одна, они уже совсем старые. Найда объяснила, что люди боятся жить парами, потому что от этого бывают дети, а есть и так практически нечего. Все, конечно, надеются, что всё станет не так плохо, но становится всё хуже и хуже. Найда гладит мой живот и приятно трогает меня пальцами между ног. Это не опасно, от этого детей не бывает, но таких пар, чтобы две женщины или два мужчины, у нас тоже нет. Бывает, что живут кучками, но это для тепла, а не для троганья.

Мой живот раздулся, и я уже почти не вставала. Найда помогает мне немного ходить, чтобы не отсохли ноги. Едим мы с ней по большей части порошок, хотя корешоч-ки тоже вполне съедобны, главное, поварить их подольше. Если запах неприятный – надо выливать, наверняка отрава попалась. Всё время хочется есть. Я беременна, я беременна, я беременна… Найда странная, она меня пугает – а не собралась ли она съесть моего ребёнка? Что-то гораздо большее, чем я, овладело мною, и я готова была вцепиться в горло кому угодно за одно только собственное подозрение. Да что уж говорить – людей-то едят частенько и ни в ком нельзя быть уверенным. Найда на мои страхи внимания не обращает. Даже нашла мне где-то полуразвалившуюся книгу «В ожидании чуда». Про роды там много странного. Даже она не всё понимает, что там написано. Я знаю, что это всё равно – хоть читай, хоть не читай, будет чудо. Ещё более голодное, чем я.

Найда всё же умная. Я умею читать и знаю, что умные – злые, но она точно не злая. Ну, не все может, но многие. Так вот, Найда и посчитала, что мне уже скоро рожать. Как раз весна, скоро еда появится. Может она нас с ребёнком и не съест. У меня, кажется, совсем зубов не осталось. Хочется есть. Очень, очень плохо. Если Найда не бредит от голода, раньше у всех дети были. И вот этим самым, от чего дети бывают, все занимались и думали, что если ты не занимаешься, то ты хуже последнего трупоеда. Найдочка, всё же ребёнок твой дурак неспроста. Не делали раньше люди этого. Они ели, грелись и книжки читали. Еда, тепло и книжки. Вот бы мне… Я бы больше никогда не плакала. И зубы, наверное, заново выросли бы!

А потом я зарожала. Сначала живот стал болеть, как будто не тех корешков поела. Я испугалась и стала за камень бегать. Но потом Найда сказала, что это не корешки виноваты, а роды начались. Найдин сын, дурак, всё ластится. И это его «Уля, Уля!» Меня он так зовёт. А живот болел всё сильнее. Стала кричать: «Спасите! Помогите!» А кто поможет? Найда воды принесла и сидит рядом плачет, а все остальные попрятались, будто мор их прибрал.

Егор наш разрисованный сказал прятаться, не знаю уже зачем. Примета может какая-то. Живот стал болеть всё сильнее, а Найда сказала, что когда уже станет казаться, что сейчас помру, то ребёнок как раз родится. Живот у меня болел до ночи. А потом я не очень хорошо помню. Мне уже даже есть не хотелось, и пить не хотелось. Я всё думала – а может, умру, наконец, и всё? Двадцать четыре – это же много, это же хватит уже. Сколько мне ещё голодать? Вся уже серая, жевать нечем и ходить не могу. Я помню, что кричала страшно. А потом услышала, что кто-то ещё рядом, где-то внизу, плачет. Я раньше детей новорожденных близко не видела. А на картинках они не такие. Мне Найда его показала. Это девочка была, маленькая и синяя. Она кричала негромко так, а в центре живота у неё торчала скользкая неприятного цвета верёвка. А ещё из меня вывалился кусок мяса! Большой такой! «Награда!» – сказала Найда и стала его готовить и верёвку эту тоже, а потом мы ели. Я лежала, а они с сыном сидели. Девочку Найда завернула в самую чистую ветошь, какую нашла, и положила мне на живот. А ещё надавила мне на сосок и приложила ребёнка. Ребёнку в рот капнуло бело-жёлтое. Теперь эта девочка будет меня есть. Хорошо ещё, что у неё зубов нет. А мясо, которое вывалилось вместе с ней, и эта верёвка очень вкусные, лучше тушёнки. Это, наверное, и есть счастье!

Не понимаю я, как надо её назвать. Вот уже и день прошёл, а я называю её девочкой. Мне так жалко её – она похожа на крошечную старушку и, наверное, не выживет. В книге написано, что чисто в доме должно быть. Да какая тут чистота… Чистота – это когда после дождя Солнце камень подсушит, но жить на камне я не могу: во-первых, за него гадить ходят, во-вторых – днём-то ещё ничего, особенно когда лето, а ночью точно сожрёт кто-нибудь.

У меня между ног кровь течёт после родов, везде эти пятна теперь, через всё протекают. Пытаюсь раз в два дня подмываться, но это слабо помогает. И ещё жар страшный и пить всё время хочется. Найда злится, что я много трачу воды, но как-то не сильно. Она говорит, что раньше считалось, что дети – это счастье, а не мяса поесть, потому что мяса всем хватало. Не знаю, я вообще не могу понять, что произошло. Человек внутри человека. Это что, так все и взялись? И эти – в железках, и людоеды – тоже? Очень странно. Девочка – пока так и буду её звать. У нас в общине девочек больше нет. Была одна, но она умерла – то ли выпила чего-то не то, то ли съела лет в пять. Да и мальчиков один всего – Сашка-дурак. Найда конечно его дураком не считает. У неё дураки все, кроме неё, Сашки и разве что Егора. «Дураки, потому и дохнут!» – так и говорит. Вообще Найда хорошая, я бы без неё точно пропала. Может, конечно, я и так пропаду. Еды мало, на порошке мы все скоро пропадём. Мне очень страшно – кажется, что наши люди вот-вот начнут друг друга есть. Косятся так нехорошо друг на друга. Вот-вот кидаться начнут. Я боюсь, что меня захотят съесть живьём. Я однажды слышала, как живьём едят человека – одну старуху утащили бродяги, и никто не решился пойти её отбивать – она была такая старая, что пока бы её отбили, она бы всё равно от страха померла. Она, конечно, хорошая была – стаскивала ветошь к себе, а потом давала всем, кто сам не решался пойти поискать, хотя иногда и гоняла меня, когда я маленькая пыталась закопаться в гору тряпок и немного там поспать. Или это мне приснилось?

Девочка как-то странно, почти незаметно меняется. И пьёт моё молоко. Я и сама его пью – оно вкусное, хотя мясо, которое из меня вывалилось в родах, вкуснее. Правда, молока всё меньше и я не знаю, чем буду её кормить – Найда говорит, что нашим пищевым порошком детей кормить нельзя, что в общине уже от этого умирали младенцы. Пару раз к ребёнку подбирались пауки – жирные такие, пузо у каждого с мой кулак или даже больше. Я сначала испугалась, а потом обрадовалась, забила всех троих, и мы сварили суп с корешками и корой нанодуба. Сашенька потом почему-то плакал. У него бывает. А я всё никак не могу подобрать имя. Пусть будет просто «Девочка». Если выживет – потом сама себе придумает что-нибудь.