Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 5 из 6

– На сколько лет? – спрашивал папа.

– Сейчас ему сколько, восемь? О, уже, можно сказать, переросток. Пусть он останется у меня до десяти-одиннадцати лет. Буду его хорошо научать. У меня он получит и стол, и ночлег. А после я ему и платить начну. Ты ведь знаешь, я к чужим детям, как к своим.

– Да, конечно, – смеется папа. – Хорошо помню, как ты лупил меня ремнем. Да жена твоя, Двойра, меня за дверь выставляла, пока вы ужинали.

– Ну, Гершеле, ради науки на что не пойдешь. Зато, я ж говорю, знатнее мастера, чем ты, в Польском воеводстве никого нет. Одно слово – ты Мастер!

И что вы думаете? Папа меня отдал старому Лейбе. И началась моя жизнь в людях. Так говорил ваш писатель Горький, покуда мы были в Польше. А как стали Белоруссией, то и Горький стал наш великий советский писатель. Во дела!

Я попал! И только много лет спустя понял, каждому такая школа нужна. Чтобы смог не сломаться. Выдержать. Выстоять. Самому, маленькому, но самому – принимать решения.

Комната старого Лифшица, куда меня привели, была темной полуподвальной конурой. Запах стоял ужасный. Особенно для меня, привыкшего к просторам нашего Дома, полкам с религиозными книгами, шкафу с кошерной посудой и подсвечниками, так призывно горевшими каждую субботу. И мама, ласково улыбаясь, зажигала свечи, произнося привычное «Шабат шолом».[15] Вместо этого я окунулся в застоявшийся запах прогнившей кожи, плесени и протухшей пищи. Еще долго меня преследовал этот кошмар.

– Нет, убегу, обязательно убегу, – мелькнуло у меня. Но папа меня учил – подумай, прежде чем подумать. И сделай, но снова подумай.

В мастерской сгорбленный старый сапожник набивал подметки. Он приказал мне сесть, что-то сказал ученикам. Те дали мне толстые нитки и кусок воска.

– Давай, скручивай дратву.

Что с этим делать, я не знал. Но потом я получил от хозяина работу знакомую. Я купил две селедки и фунт хлеба. Натаскал бочку воды. Ученик подставил мне ногу, и я упал. Но встал уже с камнем в руке. С тех пор никто меня в мастерской не трогал. Да и работу кой-какую освоил я быстро. Пора было бежать. Что я и сделал прямо средь бела дня. Двойра еще что-то пекла, но я уже знал – ничего не получу. Поэтому встал, взял куртончик и пошел.

– Ты куда, еще два сапога нужно починить, – сказал мастер.

– Я занят, – неожиданно сказал я и хлопнул дверью.

Дома меня отмывали в большом тазу. Я целый месяц был в затхлом, вонючем месте. И толком ничего не ел.

Когда вечером вернулся папа, в доме началось целое Бородинское сражение. Закончилось оно согласно истории. Наполеон, то есть, папа, битву проиграл. А мама, Александр I, победила.

Было решено – отныне я работаю в мастерской отца. То есть, на себя. И свою семью. Я теперь каждую субботу проводил в своем доме.

Глава IV. Суббота

До сих пор помню напевы, субботнюю молитву:

И всю свою семью вижу за праздничным столом. Все мы такие чистенькие, вымытые. Коротенькая молитва папы. Преломление еще теплых хлебов. И – мир и тишина, и покой, и счастье приходит в Дом.

В Дом, которого у меня уже нет десятки лет.

А пока мы все вместе. Мама смеется над папой, он делает вид, что сердится.

И вот мы едим халу, макаем салатные листья в харосет[17].

Никто не торопится. Наступает ведь суббота. И я немного важничаю. Уже, можно сказать, рабочий человек. Сапожник. И на руках небольшие мозоли от дратвы…

Я задремываю на балконе. Просыпаюсь. Бреду на свой продавленный диван. Накрываюсь плащом US Army – и снова засыпаю.

Мне снится пятница. Вечер. Ура! – начинаются приготовления к субботе.

Папа меня и сестер учил правильно – нельзя отложить на «потом» свою жизнь. Действия даже за неделю. И главное – отдых. Это не какие-то «мантры» – «перемена занятий – есть отдых». Нет и нет. Папа правильно учил – не стремись все время что-то делать. Не стремись все успеть.

Вот наступает Шаббат. И стоп. Не работай. Не топи печь. Не вырезай подошвы и не шей сапоги. Не тачай каблуки модницам. Ибо и у них должна быть суббота.

Я привык с детства в субботу оценивать сделанное за неделю. Будь то драка с ребятами или плохо сделанный заказ, или просто грубость маме или бабушке.

Наступает пятница. Мама возвращается из синагоги, зажигает свечи. Уже лежат на столе праздничные халы. И покрыты они чистейшими салфетками. Раздается стук в ставень. Это Азриельке, Shabes-клапер, стучит по ставням, объявляя о начале субботы.

Папа омывает руки, преломляет халу, обмакивает в соль.

Появляется и гефилте-фиш, куриный бульон, курица, сладкий десерт. А я затопил печку. Знал, когда я помогал бабушке нести седур, уже в печке с вечера пятницы стоит горшочек с мясом и овощами. Знаменитый челнит.

Вот и все. На небе зажигались три звезды и начинается новая трудовая неделя.

Но пока нас все радует. Тишина. Шабат.

Суббота! Мир, тишина, покой и счастье приходит в Дом. Шабес! (Фото Альтера Кацизне)

Мы, дети, ждем, когда, наконец, в ставни постучит Азриельке, шабес-клапер.

Он стучит, ура, началась суббота.

Азриельке, Shabes-klaper. По пятницам вечером он стучит по ставням, объявляя о начале Субботы. (Фото Альтера Кацизне)

Глава V. Мастерство

Просыпаюсь в мастерской у папы. Совсем другое дело! Да, пахнет кожей. Но не гниющей. А еще воском, дратвой, подошвами. Их не нужно выбрасывать. Нужно ножом очистить от грязи, пота и зачастую – навоза, ведь подошвы-то от сапог крестьянских. А какая крестьянская подошва не побывает в навозе. Да не единожды. А затем в котел, и пусть варится. Потом под пресс, сушка и снова в дело.

У папы все шло в дело, поэтому, как он говорил, всегда на хлеб, картошку и немного шкварок мы заработаем.

– А, Арон? – хохотал и увесисто хлопал меня по спине. – Держи спину прямо, ты, шлема мой, – он любовно меня оглаживал. Знал ведь, что у всех сапожников это профессиональное: целый день сидишь, зажав «лапу»[18] между коленками, в зубах – гвоздики для подбивки подошвы или «шпыньки»[19]. Какое уж разогнуться? Поэтому сапожника видно сразу. Да и по рукам. А порежь-ка из толстой свиной кожи подошвы? Или набойки? И так целый день! К вечеру пальцы уже не разгибаются. Но взрослые дядьки-сапожники и пятаки гнули пальцами, и подковы разгибали руками. Да и ко мне это пришло. Не надо и тренировки. Просто работай и еще раз работай.

Папа стал меня учить сапожной премудрости. Оказалось, не все так просто. Нужно знать (коли ботинки или полусапожки дамские ремонтируешь) и размеры стопы. И голень. И подъем.

А посиди над раскроем для сапогов. Нож в руках к вечеру еле держишь. Ножи, кстати, приходил точить специальный человек нашего местечка – Эфроим. На самом деле, никто не мог правильно наточить сапожный нож. Чтобы и раскрой сделать, и разруб кожи. Да по линейкам или деревянным образцам. Их зовут лекала. А сколько всего нужно, оказывается. И каблуки. И набойки. И подковки (их особенно немцы любили). Но это – когда к нам из Варшавы приезжали. Да-да, можете мне поверить.

А клей! А стельки! А запас подошв, задников, подметок, простилок, супинаторов, красок, лаков! И все нужно держать в порядке. Не будет порядка, что в картоне, что в фурнитуре, что в красках – ты уже не работник.

15

«Шабат шолом» – Мирная суббота.

16

17

Харосет – смесь мелкорубленных яблок, грецких орехов и вина.

18

Лапа – устройство, на которое надевается обувь во время починки. Иначе – деревянная палка с металлическим наконечником в виде подошвы. Бывает различного размера и конфигурации.

19

Шпынек – деревянный гвоздик без головки. Вбивается в отверстие подошвы после дырки.