Карьер

— Куда теперь?

— Прямо, — кивнул конвоир, для верности двинув перед собой стволом русской винтовки.

Прямо — значит, через площадь и небольшой сквер из молодых, почти уже обнажившихся тополей к приземистому зданию за ним, школе или районной больнице. Теперь там, разумеется, не больница».

Да, это была не больница, до войны здесь, скорее всего, размещалась школа, а теперь, судя по множеству шнырявших по крыльцу и в коридорах мужчин с оружием, обосновалась полиция. На Агеева тут не обращали особенного внимания, хотя все, кто встречался на его пути, с недобрым холодком во взглядах провожали его, пока он быстро шел впереди конвоира за угол коридора, где было тише и виднелась отдельная дверь в стене. Прежде чем войти в нее, конвоир негромко постучал и приоткрыл дверь.

— Введи, Черемисин. А сам подожди в коридоре…

Агеев вошел в помещение и остановился. По всей видимости, тут был кабинет директора, преподавателя географии — с застекленным шкафом у стены, глобусом на нем. В простенке между двумя окнами висела большая физическая карта Европы, на фоне которой, грозно набычась, стоял начальник полиции Дрозденко. Он курил и при входе Агеева, нервно пожевав сигарету в зубах, швырнул ее на пол.

— Ну, давай договоримся. Будем играть в жмурки или все сразу, начистоту? Подумай, что для тебя выгоднее.

— Мне нечего думать, — нарочито обиженно сказал Агеев. Все-таки ему не было известно, что они дознались о нем, в чем обвиняют.

— Ах, нечего думать?! — удивился Дрозденко. — Очень даже напрасно. Я бы на твоем месте крепко задумался. Есть над чем.

Он взялся за спинку стула, но, прежде чем пододвинуть его и сесть, со значением посмотрел на край большого стола, где среди папок и разных бумаг лежали какие-то вещи. Взглянув туда, Агеев сразу смекнул, что они поработали ночь не даром, хорошо перевернули усадьбу Барановской. На столе лежала аккуратно сложенная его гимнастерка с тремя кубиками в красных петлицах, на ней сверху его широкий ремень, документы, бумаги, командирское удостоверение и кандидатская карточка, какая-то книга без переплета. Пистолета, однако, там не было. Дрозденко небрежно кивнул.

— Ну, узнаешь? Твои вещи?

Агеев спокойно пожал плечами.

— Гимнастерка моя. Документы, наверно, тоже.

Дрозденко выдвинул стул и демонстративно приподнял с него злополучную корзину с красными тряпичными ручками.

— А сумочка вот эта?

— С какой стати? Впервые вижу.

— Значит, не признаешь?

— Не признаю, — холодно сказал Агеев.

— Хорошо, хорошо. Признаешь! — скороговоркой пообещал Дрозденко и, схватив сумку, выдрал из нее черную обложку, которой Агеев вчера крепил дно. — А вот эту обложку?

Через стол он бросил ему сложенные створки обложки, Агеев, уже осененный скверной догадкой, повертел ее в руках, распахнул, сложил снова.

— Нет.

— Сукин ты сын! — зло объявил Дрозденко. — Может, ты и эту книгу тогда не признаешь? Вот эту! С оторванным переплетом! Вот!

Дрожащими от злобы руками он совал ему через стол третий том Диккенса, и Агеев понял, что пропал. Они сличили эту обложку с книгами на чердаке, и, хотя на обложке и не значилось никакого названия, подобрать для нее книгу, наверно, не составляло труда. Надо было ее вчера уничтожить или выбросить подальше от усадьбы. Но вот не додумался, а теперь…

— Так что? Будешь дальше отпираться или начнем деловой разговор?

Он промолчал, и Дрозденко, выждав, вложил книгу в обложку, бросил на гимнастерку.

— Чего вы от меня хотите? — спросил зло Агеев. Кажется, с книгой отпираться было бессмысленно, но и не признаваться же, в самом деле.

— Взрывчатку Марии ты дал? — спросил Дрозденко и в упор пронизал его злым остановившимся взглядом.

— Какую взрывчатку? Какой Марии?

— Ах, ты не знаешь, какой Марии! Черемисин! — рявкнул начальник полиции и, когда дверь из коридора приотворилась, приказал: — Введи ту!

Сердце у Агеева предательски вздрогнуло, в глазах потемнело, и он весь сжался в скверном предчувствии. Однако Черемисин медлил, наверное, бегал куда-то, и Дрозденко с искренней обидой принялся ругать Агеева:

— Эх ты, сука! А я тебя покрывал! Заместителем хотел сделать. А теперь ты сдохнешь и пожалеть будет некому.

— Вполне возможно, — медленно овладевая собой, сказал Агеев. — Если вы будете так… Без разбору.

— Без разбору? Мы разберемся, не беспокойся…

Дверь беззвучно отворилась, и в кабинет тихо вошла милая его Мария, один взгляд на которую заставил Агеева внутренне съежиться. Теплой вязаной кофты на ней уже не было, из-под разодранного цветного сарафанчика остро торчали голые плечики, покрытые ссадинами и синяками от побоев, на левой скуле темнело багровое пятно, опухшие губы сочились кровью. Быстрым взглядом она окинула кабинет, чуть задержала взгляд на Агееве, ничем, однако, не обнаруживая своих к нему чувств, и выжидательно уставилась на Дрозденко.

— Ну, узнаешь ее? — спросил начальник полиции.

— Не припоминаю.

— Не припоминаешь… А ты? — кивнул он Марии.

— Я припоминаю. Это сапожник, что у Барановской жил, — чуть дрогнувшим голосом сказала Мария и замолчала, вся в настороженном внимании.

— Встречались?

— Однажды ремонтировала туфли. Вот эти, — Мария чуть шевельнула испачканными в грязи носками знакомых ему лодочек.

— Ну, мало ли я кому ремонтировал! Всех не упомню. Может, и ей ремонтировал, — с деланным простодушием сказал Агеев.

— Ремонтировал и завербовал! Эту вот дуру!! — вызверился на обоих Дрозденко. — Толу ей нагрузил! Неси на станцию! Подумал, куда посылал? На смерть посылал!..

— Я никого никуда не посылал! — как бы возмутился Агеев.

— А кто посылал? Кто?

— Я же сказала вам, — быстренько вставила Мария. — Дяденька один попросил на базаре отнести, сказал — мыло. Что, я знала?..

— Молчать! — взревел Дрозденко, но было поздно. Агеев уже понял, к кому относились эти слова Марии, и радостно сказал в мыслях: молодец, значит, не выдала!.. Значит, Мария не выдала, теперь это для него было важнее всего остального. Дрозденко тем временем подскочил к Марии, крепким большим кулаком помахал перед ее разбитым лицом.

— Ты мне помолчи! С тобой мы еще разберемся, потаскуха!

— А со мной нечего разбираться! Будете избивать, я вам ничего не скажу,

— выкрикнула она с ненавистью и таким гневом в глазах, что Агеев испугался, будет и хуже.

— Скажешь! — просто пообещал Дрозденко. — Скажешь!

И с наслаждением, не торопясь, звучно ударил ее по одной и по другой щекам.

— Подонок! — только и крикнула она в ответ.

— Черемисин! — невозмутимо позвал Дрозденко. — Увести!

Из двери выскочил Черемисин и схватил Марию за руку. Агеев видел, как она пошатнулась и, сделав два шага, скрылась в коридоре, навсегда исчезнув из его жизни и, возможно, из жизни вообще. Агеев медленно приходил в себя, главное он уже понял: Мария его не предала, произошло что-то другое. Или предал кто-то другой.

— Ну, продолжим разговор, — невозмутимо сказал Дрозденко, заходя за стол. — Как солдат с солдатом. Без нервов и истерики. Скажи, почему ты меня водил за нос? Я же для тебя хотел хорошего. Или ты, дурья твоя башка, не понял? Или ты привык при Советах отвечать подлостью на хорошее? Что молчишь, отвечай!

Агеев молчал. Для того чтобы продолжать такой разговор, следовало успокоиться, а внутри у него все еще болезненно вибрировало. Его душили гнев и обида — от своей беспомощности, от невозможности защитить Марию. Ее избили, изувечили, оскорбили и унизили почти на его глазах, а он должен был напускать на себя безразличие и ничем не мог помочь ей. Это было унизительно и граничило с подлостью. А этот живодер еще вызвал на дурацкий разговор о неблагодарности…

Дрозденко опять закурил свою сигарету, плюхнулся на стул за столом.

— Учти, у меня мало времени. У нас вообще мало времени. Пока в это дело не вмешалась СД, мы еще можем кое-что сгладить. Но при условии полной откровенности с вашей стороны. А вмешается СД, тогда ваша песенка спета. Тогда вас ничто не спасет.