Карьер

Сказав это, Евстигнеев с усилием поднялся на ноги и с бутылкой в руке направился к изгороди.

— Оставь хоть бутылку, будь человеком! — крикнул вслед Желудков, но Евстигнеев не оглянулся даже. Посидев немного, вскочил и Скороход, поспешил за подполковником. Желудков пересел на его более удобное место. — Ну и черт с ними! Покурим на природе. Прохоренко, дай сигарету, — сказал он почти спокойно.

Они закурили втроем, помолчали. Пряча в карман сигареты, Прохоренко рассудительно заметил:

— Не надо было его задевать. Давал, не давал, кому давал — наше какое дело?

— Ему-то до всего есть дело. Больно активный.

— Да он безвредный, — вставил добродушно Хомич. — Шебуршит да все без толку. Пошел со Скороходом в шахматишки сразиться.

— Да ну их, этих щелкоперов! — снова повысил голос Желудков. — Терпеть не могу. И на войне не терпел. За что их уважать? Бывало, если какая операция намечается, сроки ведь ужатые, так эти штабы на бумаги все время и угробят. Месяц с бумажками возятся, графики чертят, перечерчивают, утверждают и согласовывают. Потом ниже спускают, опять чертят и согласовывают и так далее. А придет наконец к исполнителю, в полк или батальон, времени и не остается. Комбату некогда на местность взглянуть, где наступать будут, до атаки час светлого времени остается. Ну, это правильно?

— Бумаги, они и на войне — главное дело, — задумчиво проговорил Прохоренко.

Они, однако, успокаивались. Желудков уже не зыркал вокруг напряженным взглядом, Прохоренко был невозмутимо спокоен, а на пожилом, иссеченном морщинами лице Хомича то и дело проглядывала почти озорная усмешка.

— И этот Скороход уже два года на пенсии, а гляди ты, гонору сколько! В воздушной армии воевал! — вспомнил Желудков.

Прохоренко сказал:

— Теперь что! А вот посмотрел бы ты на него, как он демобилизовался в пятьдесят пятом. Голубой кант, фуражка с крабом, все летчиком представлялся. Авторитет был, ото! На все местечко один летчик. Устроился в областную газету собкором. Все об успехах писал. А заголовки какие давал: «На фронте уборочной страды», «Битва за урожай», «Атака на бесхозяйственность». Видал он хоть раз в жизни атаку…

— Ладно, ну их! — махнул рукой Хомич. Но теперь, хотя и запоздало, захотелось, видно, высказаться Прохоренко.

— На фронте под Сандомиром один такой приехал в бригаду. Дали ему в штабе списки отличившихся, а он говорит: «Хочу сам в танке поехать». В атаку, значит. Ну, комбат говорит: «Прохоренко, возьмешь корреспондента». А у нас был некомплект, радист выбыл. Правда, и рация не работала, только пулемет. Так что свободное место. Надел он шлем, устроился на сиденье, поехали. Немцы как начали болванками лупить, только окалина от стенок брызжет, пассажир наш сжался, растерялся, только что «мамочка» не кричит. А потом нас подбили на минном поле, возле первой траншеи. Хорошо, не загорелись, но моторную группу разворотило здорово. И этот друг первым к нижнему люку. Лейтенант Огурцов говорит: «Стой, сиди!» Потому что куда же лезть, из траншеи враз срежут. А так, может, еще что-нибудь высидим… Еще по нас несколько раз болванками врезали, проломили броню, здорово башнера ранили. Башнер кровью истекает, а мы сидим. Потому что некуда лезть — верная гибель под таким огнем, да и этого друга едва удерживаем. Башнер к вечеру помер. Досидели до ночи, по одному выбрались, кое-как доползли до своих, и пассажир наш прямиком в санбат — нервное потрясение. А меня утречком в другую «тридцатьчетверку» пересадили, опять рычаги в руки и — вперед, за Родину!

— Это что, танк — все-таки броня, защита, — обнажая нездоровые зубы и сгоняя с лица наивную улыбку, начал Хомич. — А вот как у нас, в партизанах… Весной сорок четвертого, в прорыв, ага. Прорвались, да не все. Некоторые не успели — захлопнул он коридор тот. И взял в колечко. Да как начал по пуще гонять, разрывными крестить, только треск стоит. Ну, отстреливались, бегали, совались туда-сюда, и осталось нас всего ничего, два десятка ребят, и почти все ранены. Ночью, когда немного утихло, пересидели в болоте, утром выбрались — куда деваться? А он цепями пущу прочесывает, все обстреливает, куда не долезет — огоньком! Ну, нашлись у нас некоторые, говорят: на елку залезть. Елки густые, снизу ни черта не видать, вот ребята и позалазили, ремнями к стволам попривязывались, чтоб не упасть, значит долго сидеть собрались. Я тоже забрался повыше, привязался, сижу, покачиваюсь на ветру — хорошо! Но, слышу, уже затрещало, идет, значит, цепь. И тут, слышу, овчарки лают. Э, не дело сидеть! Кувырком вниз, еще бок до крови содрал, и дай бог ноги! Бегал от тех цепей и так и этак, опять ночь в болоте отсидел, под выворотиной прятался, возле дороги в пыльной канаве полдня пролежал, кое-как выбрался. Когда оцепление сняли. Потом на фронт попал, в Восточной Пруссии отвоевался. В сорок пятом осенью по первой демобилизации прихожу домой (я же из Ушачского района), слышу, как-то говорят: в Селицкой пуще скелеты на елках сидят. Подвернулся случай, заехал. Действительно, воронье вьется, каркает, пригляделся — знакомые места. А на елках беленькие косточки сквозь ветки виднеются, ремнями попривязаны, некоторые с винтовками даже. Снимали потом, хоронили…

— Ну а как же он их все-таки увидел на елках? — спросил Агеев.

— В том-то и дело, что он ни черта не увидел — овчарки! Та стерва учует, подбегает к елке и облаивает. Ну автоматчик подходит и — очередь вверх по стволу. Ну и крышка. Которые сразу убиты, которые ранены, сами потом доходят. Но привязаны, не падают. За полтора года воронье обглодало…

— Да-а-а, — протянул Желудков. — Было дело! Да ну его к черту! Вот прорвалось из-за Семена этого. А так я и вспоминать не хочу… Хорошая погода, рыбалка. Скоро грибы пойдут.

— А по грибы туда и теперь не ходят — все заминировано. Сколько после войны поподрывались! — не мог отрешиться от своих воспоминаний Хомич.

Агеев тихо сидел на траве, рассеянно слушал то взволнованно-сердитые, то умиротворенные временем невеселые речи ветеранов, и внутри у него поднималось вроде бы даже завистливое чувство к ним — ему такой войны не досталось. Ему досталась другая, о которой и рассказать так вот откровенно, как рассказывают эти люди, не сразу решишься. Он и не рассказывал никому, долгие годы носил все в себе. Разве жене поведал кое-что из своей недолгой партизанской жизни, в которой у него было мало интересного, так как на задания он не ходил — плавил на базе тол, готовил взрывчатку. После освобождения в сорок четвертом его как специалиста направили в артснабжение, где он света не видел за штабелями мин, снарядов, патронов, гранат, погрузкой и выгрузкой, отчетностью и учетом. А сколько передряг было с транспортом, которого всегда не хватало. Но это обычные хлопоты, которых полно в жизни любого снабженца или хозяйственника. Хотя бы и на войне.

— Вы уже на пенсии? — спросил Агеев у Хомича, который показался ему тут самым пожилым, кроме разве что Евстигнеева. Хомич несогласно сдвинул редкие брови.

— Работаю! Вообще мог бы идти, но знаете… Гроши надо.

— Он у нас многосемейный, — сказал Прохоренко. — Отец-герой!

— Ну. Пять дочек, восемь внуков. Приходится работать, помогать надо.

— А что, у дочерей мужей нет? — спросил Агеев.

— Есть, почему! Одна только в разводе. А так зятья, все честь по чести. Когда летом съедутся — целый взвод. Аж гул в доме стоит. Ну и надо дать каждой: сальца, колбас, деревенского масличка — городские теперь это любят. С грядок там чего. Ну, яблок, варенья, грибков. А потом надо и послать! Одна кооперативную квартиру строит, другая машину покупает. Третья продавщицей в Минске работала, недостача вышла, надо покрыть, не то в тюрьму сядет. Все надо!

— Понятно, — раздумчиво сказал Агеев, а Желудков констатировал просто:

— Паразиты они у тебя, Хомич! И дочки, и зятья твои.

Тень озабоченного несогласия пробежала по добродушному лицу Хомича.

— Ну почему паразиты? Теперь у всех так. Тянут из деревни в город. Что только можно. Вон у Прохоренки один сын, а что он, меньше моих дочек тянет?