Карьер

— Как хотите, — махнул Евстигнеев. — Пойдемте, товарищ Агеев.

Все обмахиваясь шляпой, он хозяйским шагом не спеша прошел по двору, мимо сараев и, громко крякнув, пролез под жердью в огород. Утоптанная стежка меж грядок наклонно сбегала к оврагу, Агеев медленно шея следом.

— Вы это, товарищ Агеев, надеюсь, не обиделись на нас? — не оборачиваясь, на ходу спросил Евстигнеев. — Ну, за проверочку? Знаете, сигнал был, а сигналы мы должны проверять.

— Да нет, я ничего, — сказал Агеев. — Оно понятно.

— Ну и хорошо. А то некоторые, знаете, обижаются. Критика, она, знаете, особенно для малосознательных…

Агеев промолчал, словно польщенный тем, что вот избежал разряда малосознательных. И то хорошо.

— А покойник, он ведь и к вам похаживал, — между тем продолжал Евстигнеев. — Вроде дружки были.

— Да так, знаете…

— Ну, а мы тут с ним десять лет… Еще как я военкомом был.

— Здесь военкомом? — переспросил Агеев.

— В течение ряда лет, — уточнил Евстигнеев. — До выхода в отставку.

Они перешли огород и еще раз одолели изгородь, не очень ловко перевалились через верхнюю жердь и оказались возле оврага. Небольшой и уютный пригорочек-полянка с мелкой травкой в тени развесистого молодого дубка был немного утоптан, но еще сохранял уют укромного, в общем, местечка, откуда открывался неширокий живописный вид на овражные заросли, противоположный, тоже густо поросший деревьями склон.

— Вот присядем. Теперь тут хорошо. И покойничек, кажись, любил сюда забегать. С дружками, конечно, — с незлым укором говорил Евстигнеев, усаживаясь на примятой траве и вытягивая вниз короткие ноги в плотно зашнурованных черных ботинках. Агеев примостился рядом. — Я, знаете, человек прямой. Как и полагается военному. Не скрою, люблю порядок. А как же иначе? Во всем должна быть дисциплина и организованность.

Округлив белесые, слегка навыкате глаза» он с некоторым удивлением оглядел Агеева, и тот поспешил согласиться.

— Конечно, конечно…

— А у нас еще беспорядков великое множество. Особенно на периферии. Вот и покойник… Неплохой человек, ветеран и так далее… А порядка не признавал!

— Вот как?! — несколько фальшиво удивился Агеев.

— Именно. Пил!

— А он что, каждый день?

— Именно! И никакого внимания на общественность. Я уже не говорю про этот бондарный цех, где он работал. Там они все такие… Но я сам беседовал с ним раз, может, десять…

— И каков результат?

— Безрезультатно! — взмахнул в воздухе шляпой Евстигнеев.

Через ограду уже перелезал Хомич с двумя бутылками в оттопыренных карманах брюк. Заискивающе или, может, виновато ухмыляясь, он водрузил бутылки на траву перед Евстигнеевым.

— Хоть вы и против, Евстигнеич, но…

— Я не, против, — нахмурился отставной подполковник. — Теперь есть причина, полагается…

— Конечно, конечно, — поспешил согласиться Хомич и сказал, обращаясь к Агееву: — Покойничек тоже не против был. Сколько мы с ним тут посидели!..

— Да и ты недалеко от него ушел, — строго оборвал его Евстигнеев.

— Что делать? Такая, видно, судьба.

Все таинственно улыбаясь, Хомич принялся откупоривать бутылку, большими плоскими пальцами с трудом сковыривая с горлышка блестящий металлический колпачок.

— Что они перестали со свиными ушками выпускать? — посетовал он. — А то пока сколупнешь эту бескозырку…

— Ничего, сколупаешь. Если вылить захочешь…

— Да уж как-нибудь…

Тем временем через огород не спеша шли низенький вертлявый брюнет в синей с белыми полосами спортивной куртке и долговязый блондин в сером костюме со странным выражением вытянутого лица. Когда они подошли ближе, Агеев увидел, что лицо у блондина на одну сторону, левая щека была вся сморщена, кожа на подбородке неестественно оттянута и все лицо как будто, выражало испуг или удивление. Пришедшие подошли к компании и уселись рядом: брюнет возле Евстигнеева, тотчас тихо о чем-то заговорив с ним, блондин — возле Агеева, вытянув в овраг длинные, в сандалиях ноги.

— Курите? — вынул он из кармана серого пиджака пачку сигарет.

— Нет, спасибо, — покачал головой Агеев.

— Ну, а мы закурим пока, — сказал он густым басом и оглянулся. — Пока Желудков закуску несет.

Через жердь в заплоте уже лез небольшого росточка, щуплый и твердый, словно можжевеловый корень, очень живой человечек с продубленным худощавым лицом и бумажным свертком в руках. Он был в зеленой, военного образца сорочке с темным галстуком, короткий хвостик которого болтался на его груди.

— Вот закусон!

— Ну что ж, садитесь, Желудков. Хомич, налей понемногу, — привычно распорядился Евстигнеев, обрюзглое мясистое лицо которого немного уже поостыло в тени. Пока Хомич разливал, все смотрели на два стакана, кособоко приткнутые в траве, а Желудков, опустившись на корточки, разворачивал газету с винегретом и кусками селедки.

— Значит, за старшего сержанта Семенова. За его память! — провозгласил Евстигнеев, взяв стакан, и молча передал его Агееву. Второй стакан взял Желудков.

— Знаете, я не смогу, — смутился Агеев.

— Ну, сколько сможете.

Он поднес стакан к губам, водка ударила в нос почти отвратительным запахом, и он опустил руку. Желудков не спеша, размеренными глотками допивал до конца. Агеев отдал стакан Хомичу, который без слов принял его, налил из бутылки сначала соседу Агеева — блондину, потом долил немного себе.

— Ну, чтоб ему там было чем похмелиться.

Евстигнеев недовольно крякнул.

— Хомич, неужели ты думаешь, что и там это самое… как здесь. Никакого порядка! Все бы вам одно и то же…

— Нет, там порядок! — блеснув быстрым взглядом, ершисто вспыхнул жилистый Желудков. — Там не то что здесь. Там как в войсках!..

— Тоже нашел порядок! — добродушно съязвил Хомич.

— А ты откуда знаешь, как в войсках? Ты что, долго служил? — нахохлился Евстигнеев.

— У меня зять прапорщик. Наслушался…

— Не говорите о том, чего не знаете! — отрезал Евстигнеев. — В войсках порядок. А вот на гражданке — далеко не всегда!

— Он знает, — подмигнул Агееву Желудков. — Двадцать пять лет отбахал.

— Двадцать восемь, к твоему сведению. Год войны считается за два.

— На твоем месте, Евстигнеич, можно было и тридцать. Ты же в штабе сидел?

— Да, в штабе! — приосанился Евстигнеев. — А что ты думаешь, в штабе легко?

— Дюже трудно, — прижмурился Желудков и потянулся за куском селедки. — Бумаги заедают.

— А думаешь, нет? Сколько мне вести полагалось? Учет личного состава по пяти формам. Передвижения и перемещения. Журнал безвозвратных потерь. Строевые ведомости. Приказы! А наградной материал?..

— Да, видно, спина не разгибалась, — в тон ему ответил Желудков, жуя хлеб с селедкой.

— И что же ты думаешь: порой по неделям не разгибался, — все больше распалялся Евстигнеев. — У хорошего работника, который стремится выполнять положенное, всегда спина мокрая. А я никогда разгильдяем не был, можешь быть уверен.

Он обвел всех вопрошающе-настороженным взглядом, несколько задержался на Агееве, который вслушивался в перебранку с некоторым даже интересом. Все они тут были людьми, хорошо друг другу знакомыми, наверное, не раз встречались в подобных компаниях и могли позволить себе такой вот разговор. Он же тут был человек случайный и не торопился судить или рассудить их, хотел послушать, чтобы понять каждого. Они выпили и еще, хотя в этот раз Агееву уже не предлагали, и он был благодарен за это, пить он и вправду не мог, тем более водку. Видно, задетый чем-то, Евстигнеев разволновался и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Вот некоторые думают, что только они и воевали. Если он там летчик, то уже и герой? Но в истории Великой Отечественной войны записано черным по белому, что победа была достигнута совместными усилиями всех родов войск…

— Это мы слыхали, — отмахнулся Желудков.

— Нет, Евстигнеич прав, — вдруг вставил скороговоркой полноватый брюнет. — Мы это недооцениваем.

— Что недооцениваем? — поднял голову Желудков. — Ты, Скороход, кем на войне был?