Страница 6 из 14
Бруно Беттельгейм пишет также, в чем он видит связь между этим пунктом и различной реакцией на «пустяки, обыденность и трагедии»:
«… Создается впечатление, что когда заключенного ругали, били и изводили «как ребенка», а он, подобно ребенку, не был в состоянии защищаться, то данная ситуация способствовала пробуждению у него образцов поведения и психологических механизмов, характерных для ребенка. Подобно ребенку, он был не в состоянии связать обращение, которому подвергался, с гестапо в целом и ненавидел отдельных гестаповцев. Он кричал «уж я ему покажу», хотя сам прекрасно знал, что это невозможно. Он не мог выработать объективной оценки, которая позволила бы ему рассматривать свои страдания как незначительные по сравнению с другими переживаниями» (5).
В статье «Some aspect of concentration camp psychology» («Некоторые аспекты психологии заключенных концлагеря») Пол Фридман отмечает, что инфантильная зависимость оставалась характерной чертой заключенных в течение долгого времени после их освобождения (15, 604). Лисе Бёрсум также затрагивает эту тему:
«Все это действовало на нас подобным образом. Все люди, весь шум и крик, передергивания плечами и отрывистые движения. Когда мы вышли из бани, то почувствовали себя как бы голыми и беззащитными. Я не знаю, было ли это ощущение у остальных, но я чувствовала себя неуверенно, как будто снова стала школьницей, глупой, некрасивой и несчастной. Все надо мной смеялись и издевались, а я попадалась на удочку. Как будто вся уверенность, которой я добилась в течение всей жизни, вдруг исчезла, и я осталась стоять ненакрашенной и раздетой. Одежду у меня отобрали, надели униформу с нашитым номером. Куда-то пропали мои знания немецкого языка, и я не могла связать и двух слов. Когда меня спрашивали, я не могла дать ясный ответ. Возможно, то была реакция на содержание в битком набитой камере. У меня будто крыша поехала, и я побила все рекорды, теряя самые важные вещи – зубную щетку, мыло, мочалку и полотенце. Впрочем, другие тоже на это жаловались» (9, с. 86–87).
Следующий пассаж из статьи Бруно Беттельгейма подтверждает предположение о том, что подобная регрессия не была единичным случаем, а поразила многих. Вот что он пишет:
«Автор выдвигает мнение о том, – частично основанное на самонаблюдении, частично на беседах с некоторыми другими узниками, осознавшими, что с ними происходит, – что подобная регрессия не могла бы произойти, если бы она не поразила всех узников. Заключенные не посвящали друг друга в свои грёзы и мечтания или семейные дела, просто одни заключенные утверждались как группа, противостоящая другой группе – людей, протестовавших против отклонения от нормального поведения взрослого человека. Тех, кто не хотел впадать в инфантильную зависимость от охранников, обвиняли в том, что они есть угроза общей безопасности. Это обвинение не было беспочвенным, ибо за непослушание отдельных членов гестапо наказывало обычно всю группу. Поэтому регрессия к инфантильному поведению была неизбежна и более вероятна, чем другие типы поведения, навязываемые заключенным жизненными условиями лагеря» (5, с. 444).
Психоаналитик Эдит Якобсон утверждает то же самое:
«Внезапно и совершенно неожиданно человек воспринимает самого себя всеми покинутым, он чувствует себя маленьким беспомощным ребенком, который цепляется за остатки своего Я, чтобы бежать от угрожающих примитивных реакций. Неизбежно происходит частичная или более обширная регрессия к ранней инфантильной стадии развития. Генитальная организация рушится, и у всех заключенных в первые дни содержания в тюрьме происходит прорыв анального или особенно орального импульсов… Унизительное обращение, тот факт, что у тебя отобрали все твои личные вещи, особенно очки, усиливает ощущение страха и ускоряет регрессивные процессы… В первый день заключения некоторые женщины беспрестанно плакали по своим матерям, другие взывали к своим покинутым детям, зачастую явно не осознавая трансформацию собственного инфантильного желания получить защиту…» (18, с. 345).
Как считает Якобсон, охранники способствовали обострению такого развития:
«Об этой женщине-капитане были наслышаны во всех тюрьмах, она прослыла маньячкой и садисткой с дурацким стремлением все время разговаривать. Она отличалась двойственным отношением к заключенным. Своим тираническим поведением она доводила их до отчаяния, и в то же время относилась к ним как к «детям, забота о которых на нее возложена». Она постоянно заступалась за них, как будто думала, что они подвергаются несправедливому обращению со стороны других. Ее отношение к заключенным напоминало отношение матери-тирана, стремившейся доминировать над детьми, и эта черта за долгие годы работы стала характерной чертой ее личности» (18, с. 352). (Смотри также комментарий к статье Э. Якобсон).
Некоторая регрессия к инфантильности наблюдалась, по-видимому, даже у заключенных, живущих в относительно благополучных материальных условиях. Так, Одд Нансен, находившийся в 1942 г. в лагере в Северной Норвегии в сравнительно хороших материальных условиях, писал в своем дневнике следующее:
«… Некоторые недовольны порученной им работой: они смотрят на тех, у кого работа легче, и их охватывает зависть. Иного не дано. Почему у него это есть, а у меня нет? Они совсем как малые дети. Даже те, которым уже за шестьдесят. Кто-то недоволен своей койкой – у других койки лучше, а к тому же, у других одеяла и простыни лучше.
Все жалуются старшему по бараку. Я проклинаю свою работу много раз в день. А ведь я считал себя таким терпеливым. Оказалось, что это не так. Как-то нам выделили несколько дополнительных шерстяных одеял, и мы отдали их тем, кому за пятьдесят, исходя из практических соображений. Тут же раздалось недовольное бурчание, послышались крики и вопли, посыпались оскорбления. Все это выплескивалось на старшего по бараку. А еще надо было придумывать что-то для организации досуга – игры и состязания, какие обычно устраивают для детей, когда их много и надо их чем-то занять, чтобы они ничего не натворили» (25, том II, с. 48).
Защитные механизмы
«Теперь нами овладел инстинкт самосохранения. Мы научились смотреть на страдания других, не реагируя. Мы спокойно ели свою еду, не обращая внимания на жадные и голодные глаза, устремленные на нас. Как-то ночью я пошла в туалет и переступила там через человека, лежащего без сознания. Я и пальцем не пошевелила, чтобы помочь. Мы до того очерствели, что на линейке спокойно смотрели на тех, кто падал навзничь. Видимо, только так можно было поддерживать себя».
Эта цитата из воспоминаний Лисе Бёрсум (9, с. 154) наводит нас на мысль о другой стороне проблемы. Люди пытались защититься – как физически, так и морально, – и результатом стали формы реакции, совершенно необычные для жизни вне концлагеря. Надо было как-то приспосабливаться, найти Normalität des Abnormalen[18]. А это выражалось двояко: человек становился апатичным, а с другой стороны, достигал высокой степени эгоизма или, во всяком случае, группового эгоизма.
БЕЗРАЗЛИЧИЕ
«Концлагерь давил на души своих жертв как мельничный жернов. Как можно остаться невредимым в подобных условиях? Никто не оставался таким, как прежде. Изменение душевного состояния ни в коей мере не означало изменение соотношения ценностей добра и зла, было и то, и другое. Главным характерным признаком становилась примитивизация ощущений. Разнообразие оттенков чувств почти автоматически исчезало. Душа создавала себе защитную скорлупу, своего рода панцирь, куда больше не проникали сильные чувства. Боль, сострадание, печаль, страх, ужас, одобрение – все эти чувства в своей обычной непосредственности взорвали бы восприимчивость человеческого сердца: ужас, подстерегающий тебя везде, без труда привел бы к его остановке. Кто-то становился жестким, многие отупевали. Это был такой же процесс, как и во время войны. Варварский смех и зверский анекдот были часто ничем иным, как защитным средством для людей, души которых подвергались угрозе помрачения сознания или истерии» (22, с. 341).
18
Нормальное в ненормальном – нем., прим. пер.