Страница 12 из 27
Я встретился с поэтом Софоклом в Хиосе, в то время когда он в качестве стратега плыл в Лесбос; был он за вином любителем шуток и интересным собеседником. Его хозяином был Гермесилай, его личный кунак и проксен афинян (по-нашему: консул). И вот, когда отрок-виночерпий, стоя у огня… (здесь у Афинея пропуск. – Ф. З.) И он сказал ему:
– Хочешь, чтобы я пил с удовольствием?
– Конечно, – ответил мальчик.
– Тогда подноси мне чашу медленно и медленно же уноси ее. – Мальчик еще сильнее покраснел, и Софокл заметил своему соседу: – Как хорошо сказал Фриних:
Ему, однако, возразил какой-то – не то эретриец, не то эрифреец, школьный учитель:
– Сам ты, Софокл, поэт хороший, но все же Фриних совсем неудачно назвал ланиты красавца пурпурными. Ведь если бы живописец раскрасил пурпуровой краской щеки этого мальчика, он вовсе не показался бы нам прекрасным. Не следует, значит, сравнивать прекрасное с тем, что не прекрасно.
Софокл улыбнулся на замечание эретрийца и ответил:
– Значит, тебе не нравится и слово Симонида, пользующееся большим успехом у эллинов:
Да и тот другой поэт (Пиндар), что назвал Аполлона златокудрым; ведь если бы живописец изобразил кудри Аполлона золотыми, он бы этим испортил всю картину. Не одобришь ты и «розоперстой»: ведь если кто окрасит пальцы в цвет розы, он представит нам руки красильщика, а не прекрасной женщины.
Тут все засмеялись; эретриец нахмурился после этого урока, Софокл же опять обратился к мальчику. Тот хотел мизинчиком удалить перышко с чаши; Софокл же его спросил, видит ли он перышко.
– Вижу, – ответил мальчик.
– Так сдунь его, чтобы не замочить пальца. – А когда мальчик наклонился к чаше, он приблизил чашу к своим устам, чтобы этим самым приблизить и его голову к своей. Когда она была совсем близка, он обнял его рукой и поцеловал.
Тут все со смехом стали рукоплескать, громко выражая свое удовольствие, что он так ловко залучил мальчика.
– Я учусь стратегическому искусству, друзья, – ответил Софокл, – ведь Перикл говорит про меня, что я стихи писать умею, а начальствовать войском – нет. Но, кажется, эта стратегема вышла удачной?
Так-то он за вином был очень занимателен и в словах и в делах; но в политике он не был особенно находчив и деятелен, а таким же, каким мог быть любой честный афинянин.
Таков этот случайно дошедший до нас листок из дневника Иона; читатель сумеет, надеюсь, отвлечься от неизбежных условностей времени и по достоинству оценить добродушный юмор, проявленный поэтом в описанной маловажной, но характерной сценке. Как видно из нее, он обладал в полной мере также и последним из четырех даров, прославленных народной мудростью эллинов в вышеприведенной застольной песенке, – и нам делается еще понятнее суждение о нем его безымянного биографа; «Обаятельность его нрава была такова, что он везде и всеми был любим».
Десятилетие, начавшееся с удачной для афинян самосской экспедиции, было эпохой наибольшего влияния Перикла и наибольшего блеска руководимых им Афин; но вскоре после него наступило его быстрое и стремительное падение. Можно подумать, что дружба с трагической музой не сошла ему даром: она и его кончину запечатлела печатью трагизма. И над ним тяготело наследственное проклятье: по своей матери он происходил из славного в афинской истории рода Алкмеонидов – тех Алкмеонидов, которые к исходу VII века, значит, без малого двести лет тому назад, провинились против Евменид и Афины, умертвив так называемых килонейцев, т. е. приверженцев неудачливого тирана Килона, искавших убежища у алтарей этих богинь. За эту «килоновскую скверну» их род был несколько раз изгоняем, и набожные афиняне не без тревоги терпели присутствие Перикла в городе богини Афины. Правда, он мудро управлял государством, он украсил город бессмертными памятниками, он ревниво охранял могущество Афин и вместе с тем щадил до последней возможности жизнь их граждан; но могло ли все это служить противовесом страху, который наводил на верующих «дух-мститель» рода Алкмеонидов? Могло, пока все обстояло благополучно. Действительно, когда спартанцы в своем ультиматуме афинянам (в 432 г.) потребовали изгнания «проклятых», т. е. главным образом Перикла, им ответили отказом. Отказ был равносилен объявлению войны.
И вот война началась – великая пелопоннесская война. Спартанцы стали опустошать Аттику; поднялся ропот. В народе ходили тревожные слухи: говорили, что сам Аполлон в Дельфах обещал помогать спартанцам; приводили древнее предсказание, гласившее, что:
И действительно, чума явилась – в 430 г. По греческим верованиям, эта страшная болезнь приписывалась непосредственному воздействию дельфийского бога – вот она, значит, та помощь, которую Аполлон обещал спартанцам! И вот, значит, к чему повело упорное сохранение «проклятых» в числе граждан Паллады. Под гнетом двойного бедствия – врага вне стен и чумы внутри их – афиняне пали духом. Всему виною казался Перикл; недавно еще всемогущий стратег был отрешен от должности и наказан штрафом. В то же время и чума кружилась около него, убивая одного за другим обоих сыновей от первого брака. Теперь у него оставался только один Перикл Младший; но он, сын милетянки Аспазии, был незаконным, и притом по закону самого Перикла, проведенному уже давно, согласно которому условием законности было происхождение от гражданина и гражданки. Сломленный горем отец упросил город сделать исключение для него – Периклу Младшему было даровано гражданство. Вообще гнев народа на него прошел быстро, но было уже поздно: вскоре после примирения Перикл умер от той же чумы.
Софокл был свидетелем падения этого великого человека, вместе с которым он некогда сражался в Самосском заливе. Он вспомнил о фиванском страдальце, герое своего родного села; в 429 г. была поставлена его трагедия «Царь Эдип».
Но и тут «трагедия двойной привязанности» не выпускала поэта из своих рук. Он любил Перикла, но был также верующим поклонником дельфийского бога. А именно отношения к нему стали портиться в Афинах после чумы, которая представила его сторонником Спарты; Фукидид свидетельствует, что афиняне, сломленные бедствием, потеряли веру в оракулы. С этим благочестивый дух Софокла не мог примириться: его «Царь Эдип» был в такой же мере прощальной песнью по Перикле, в какой и защитой правдивости дельфийского бога. Только на фоне тогдашних Афин вполне понятны слова хора этой трагедии:
А впрочем – в ближайшее после смерти Перикла десятилетие эта трагедия двойной привязанности прекратилась для поэта, по-видимому, навсегда. Напряжение военного времени повело к ослаблению влияния той умеренной демократии, вождем которой был Перикл; с крайней демократией, предводительствуемой Клеоном, Софокл дружить не мог – отныне мы видим его в рядах умеренной аристократии, унаследовавшей миролюбивые заветы Кимона, и в числе друзей ее предводителя, «отечески настроенного» к своему народу Никия. Авторитет Аполлона был велик в этой партии; Софокл мог смело продолжать ту линию, на которую он вступил со своим «Царем Эдипом», и написать свою вторую дельфийскую трагедию, «Электру». И опять мы видим Софокла товарищем по стратегии нового предводителя, хотя и не можем определить года, к которому эта стратегия относится, – Никий часто бывал стратегом и до того мира, который носит его имя (в 421 г.), и после него, до своей трагической гибели в Сицилии в 412 г. Как бы то ни было, нашему поэту было лет семьдесят, если не более, когда он был его товарищем. Ему как старшему Никий предложил в военном совете первому высказать свое мнение; Софокл уклонился от этой чести учтивой антитезой, которую нельзя так же кратко и метко передать по-русски: «Я, положим, παλαίτατoς; (старше возрастом), зато ты πρεσβύτατoς (старше авторитетом)».