Страница 13 из 14
Воинские уставы периода заката империи
Появление новых уставов после окончания войны, как представляется, было вызвано не сколько сугубо военными причинами, сколько осложнившейся внутриполитической обстановкой после убийства народовольцами Александра II. Курс на сворачивание всего, хоть немного отдающего либеральным духом, взятый его сыном, на деле привел к подавлению всего живого, свежо и оригинально мыслящего. Эта тенденция немедленно отразилась на языке и в духе уставов.
Индикатором перемен может служить описание строевой стойки из «Воинского устава о строевой пехотной службе» (1881): «В строю нужно стоять прямо, но без натяжки, имея каблуки вместе и на одной линии; носки должны быть развернуты на ширину затылка приклада; колени – вытянуты, но не натянуты; грудь и все тело нужно подать немного вперед, не выставляя бедер и не сгибая поясницы; плечи должны быть развернуты и свободно и ровно опущены; руки должны быть опущены так, чтобы кисти были сбоку ляшки, имея пальцы слегка согнутыми и касаясь мизинцем шва шаровар; голову держать прямо, несколько подобрав подбородок; смотреть – прямо перед собою» [119, с. 10–11]. Почти полная копия описания стойки образца 1797 года! Налицо явная тенденция обращения к языку почти вековой давности, что отлично иллюстрирует взаимозависимость общественного сознания и общественной речи. Если сравнить описание стойки по количеству слов с соответствующими местами уставов 1797 и 1862 гг., получится следующее: 117–36–82.
Дух устава вполне соответствует языку. В нем нет уже ни слова ни о товарищах, ни о сметливости. Солдатским качеством становится не совсем понятная твердость, в которой сквозит чуть ли не щедринская непреклонность: «В шеренгах люди становятся по росту (справа налево), причем в первую шеренгу выбираются наиболее твердые по строю» [119, с. 8].
Включенная в устав «Инструкция для действия роты и батальона в бою», заменившая таковую же Временную инструкцию 1879 года, содержала единственную интересную фразу, которая повторялась потом во всех русских дореволюционных уставах: «Все распоряжения и действия должны быть исполнены без суеты и спокойно. Спокойствие неминуемо передается нижним чинам и вселяет в них уверенность в успех. Весьма важно первое впечатление, под которым части вступают в бой» [159, с. 18]. В связи можно вспомнить свидетельство немецких газет периода Великой Отечественной, что о начале русского наступления немцев задолго предупреждали ругань, беготня и крики, доносившиеся из советских окопов.
«Устав полевой службы» (1881), разработанный генералом профессором Г. А. Леером, по духу решительно не отличался от творений николаевского времени. Обстоятельно рассматривая вопросы организации походного движения, сторожевой, разведывательной службы и правил оформления и рассылки донесений, он так и не добирался до боя. Зато про донесения – излюбленный предмет попечения штабистов – устав говорит с застенчивой нежностью столоначальника: «Одно важное донесение должно цениться даже выше выдающегося подвига личной храбрости»[35], правда, при этом совершенно забыв хоть как-то упомянуть о приказаниях.
Попытка исправить недостатки детища Леера привела к выходу в 1899 году «Наставления для полевой службы», принадлежащего перу очередного начальника Академии Генерального штаба Н. Н. Сухотина. В воспитательном плане новое наставление мало что добавило к прежнему уставу. Разве что патриотично переименовало «диспозицию» в «приказ», а «инструкцию» в «наставление», но не дерзнула-таки заменить «директиву» на «наказ», очевидно, убоявшись совсем уже скатиться в XVI век. Прочие новшества, за исключением термина «походная застава», были не менее головоломны, чем у предшественника, и не прижились.
«Правила употребления в бою штыка» (1885), в отличие от аналогичного документа 1861 года, воспретили использование при обучении фехтованию специально изготовленных ружей, хотя бы они по размеру и весу соответствовали настоящим. На первый взгляд, ничего страшного: тренироваться боец должен с тем оружием, какое будет использовать в реальном бою. С одним исключением: в этом случае фехтование прекращается, поскольку при упражнении с боевым оружием, естественно, исчезает какой бы то ни было контакт с соперником. А значит, максимум, на что можно рассчитывать – это на выработку у бойца простейших навыков ударов и отбивов. Зато весьма затруднительно, когда обучающий мало чем отличается от болвана (чучела), добиться завлекательности, собственной охоты и удовольствия от учения. Равно как и рассчитывать развить в солдате сметливость, не сталкивая его в поединке с мыслящим и всеми силами стремящимся победить противником.
Свидетельством осознания роли огня, является любопытная, хоть и несколько затратная методика обучения стрельбе, помещенная в этом же документе. Учиться стрелять необходимо было непременно на местности и не иначе как по видимому противнику, «чтобы солдат наглядно усвоил себе представление о неприятеле и привык с первых же учений направлять выстрелы не впустую… а также для ясного сознания необходимости постоянно соразмерять высоту прицела с расстоянием до цели» [119, с. 60–61]. Для воссоздания реальной картины боя стрельба по наступающим, число которых должно было минимум вдвое превосходить обучающихся, велась холостыми. Чтобы успевать контролировать каждого обучающегося, рекомендовалось привлекать для обучения не более отделения зараз, что, конечно, ограничивало практическую ценность методики.
Двойственное впечатление производит «Устав о строевой кавалерийской службе» (1884). С одной стороны, кавалериста требовалось готовить, не увлекаясь манежной ездой, отдавая предпочтение выработке умения смело ездить на лошади и владеть оружием. Атака, в соответствии с истинно кавалерийским духом, описывалась как «движение, предпринимаемое кавалерией, для достижения неприятеля с целью нанести ему поражение напором своих коней и действием холодным оружием» и предписывалось: «При обучении кавалерии главное внимание и все усилия кавалерийских начальников должны быть обращены на доведение частей до возможной степени совершенства в производстве атаки» [158, с. 89].
С другой стороны, инструкция к части четвертой устава на том заумном основании, что в боевом столкновении как победившая, так и потерпевшая неудачу кавалерия пребывает в расстройстве, отличающемся только по длительности этого состояния, требовала «распределять свои силы более в глубину, чем по фронту, в несколько линий резервов» [74, с. 64]. Как видим, устав не проводил никакого различия между разгромленной и победоносной кавалерией, которое надо было бы проводить по духу войск, а не по их способности вновь образовать стройные ряды. Опасное заблуждение, в котором кроется характерное для печальной памяти николаевского времени внимание к внешнему, но не внутреннему. Эшелонирование сил как ненужная предусмотрительность, отдающая мерами осторожности, как представляется, только мешала полностью использовать кавалерию в одном сокрушительном ударе, коль скоро уж на него решились.
И в дальнейшем мы постоянно сталкиваемся на страницах устава с противоречащими друг другу положениями. То лихо утверждается, что «в бою против пехоты как от действий кавалерии, так и от ее боевого порядка требуется развитие в гораздо большей степени наступательного элемента, чем элемента осторожности и готовности к неожиданным случайностям» [74, с. 84]. То вдруг устав выливает на голову бравому кавалеристу ушат ледяной воды: «При этом нельзя однакож не обратить внимание на то, что кавалерия должна решаться на атаку устроенной пехоты с крайней осмотрительностью, ввиду тех громадных потерь, которые сопровождают даже самую удачную атаку и которые совершенно расстраивают кавалерию» [45, с. 89]. И совсем уж отдающее перестраховкой и трусостью: «При том кавалерия не должна забывать, что пехота, даже находящаяся в довольно значительном расстройстве, представляет еще достаточную силу для поражения кавалерии» [74, с. 90].
35
Устав полевой службы. СПб., 1881. С. 142.