Дети декабря

Нет, проблема гнездилась не в женщинах, они все по-своему были прекрасны, а во мне. Ведь кроме того, чтобы заниматься сексом, нужно было общаться, и если со студентками я мог трепаться, например, о Guns N’Roses, хотя большинство слушали «инди», то сверстницы с Welcome to the jungle просили переключить на «Русское радио».

К тому же часто «тридцатилетние плюс» оказывались слишком. Слишком податливы – могу не успеть. Слишком зажаты – что с моим телом? Слишком докучливы – не хочу быть одна.

– Нет, это ты слишком, – смеялся Игорь, когда я делился подобными соображениями.

Он сам жил с тридцатишестилетней Валерией в её квартире на Оболони, на зелёной улице, названной в честь венгерского писателя и революционера Мате Залки. Валерия – она называла себя только так, и все остальные должны были поступать аналогично, хотя я с трудом представлял, как Игорь, меняя позу, выговаривает это викторианское, долгое «Валерия», – угощала меня вишнёвым пудингом и напоминала, что она директор украинского филиала крупной шведской фирмы. Я смотрел на её короткий «ёжик», бульдожьи щёки, полную грудь и заставлял себя думать о ней хорошо, потому что обо всех людях, в общем-то, надо думать хорошо, а о девушке лучшего друга тем более.

– У неё красивые глаза, хм. И голос томный, хм. И голова… какая же у неё огромная голова!

Но я совершенно отчаялся, капитулировав окончательно, когда полыхнуло давнее, но ещё не проговорённое: «Он с ней из-за денег, из-за квартиры!»

В этом моём обвинении, которое Валерия, как умная женщина, сразу же почувствовала, аккумулировался целый спектр эмоций: от ощущения собственной неполноценности до подобия ревности.

Я понимал, Игорь заполняет пространство внутри меня большее, чем кто-либо. И когда Валерия прилепилась, срослась с ним, я невольно вступил с ней в конфронтацию, вынужденный, тем не менее, разыгрывать вежливый интерес. Нечто похожее происходит с матерью, когда её сын уходит к невестке.

И всё же дружба священна, так я думаю. Мне хочется сказать об этом Игорю лично. Мы должны выпить пива «Бердичев»; пусть декабрь, пусть люди мёрзнут за деньги или идею, но мы обязаны – не ради себя, но ради них, потому что всё компенсируется. Должны купить рыбу под пиво; я люблю жирную, чтобы пальцы блестели, а Игорь предпочитает сухую, чтобы икра легко отделялась и рёбра можно было разжевать вместе с мясом.

Прикидываю, какую и где рыбу лучше взять. Останавливаюсь на тарани и судаке. За ними надо ехать к метро «Славутич», спуститься по лестнице, миновать неказистый шалман, который держат жирный азер со стервозной русской женой, разъезжающей на «Хонде Аккорд», миновать рыночек и справа от двухэтажного здания, где внизу зелёной вывеской завлекает супермаркет «Фора», зайти в магазинчик «Продукты». Там за прилавком томится молодящаяся старуха с крашенными хной волосами; каждый раз, когда продаёт рыбу, а больше, похоже, никто у неё ничего не берёт, она приговаривает: «Такой рыбы, как у меня, вы нигде не найдёте…»

И я хочу увидеть старуху. И купить у неё рыбу. И затариться «живым пивом» на «Европейском» рынке. И сесть на метро, и поехать к Игорю. Чтобы почти всё было как раньше.

Автомат рядом с супермаркетом «Билла», где торгуют жирной кулинарией по завышенным ценам, не работает. Иду по Бассейной к воткнутому на углу киоску прессы, который, по севастопольской привычке, называю «Союзпечатью».

– Здравствуйте, есть пополнение «Киевстар» на сорок гривен?

– Сорок три.

– Ага, хорошо.

Пятикопеечной монетой – только для того они, наверное, и существуют – убираю серебристый защитный слой, ввожу цифры. Ваш счёт пополнен. Но Игорь опять вне зоны.

Остаётся ждать. И смотреть на Майдан, на Хрещатик, исследуя музей революции под открытым небом.

Когда активисты партии «Свобода» или те, кто казался ими, свалили памятник Ленину, отец – я заскочил к родителям по случаю приезда черкасских родственников, притащивших в клеёнчатых сумках рыбу и мёд, – воскликнул:

– За что? Он же памятник!

– Ну, – задумалась мама, пришедшая с кухни, и руки у неё всё ещё были в муке, – избавляются от наследия коммунистического прошлого…

– Ты что это, мать? – хлопнул по коленям отец. – Сегодня памятник, завтра – человек. Мало им было бульдозера?

Мама примирительно подняла белые руки:

– Просто стараюсь разобраться в причинах.

– Ну, знаешь ли, – ещё больше нахмурился отец.

Когда приехали черкасские родственники и все расселись за буковым столом («Это тебе не сосна и уж точно не ДСП», – довольно стучала по дереву мама), отец, выпив привезённого «Златогора», вновь заговорил о памятнике.

– По всей стране валить их надо! Чёрта рыжего! И труп с Красной площади вынести! – заявил в ответ седой дядя Назар (никаким дядей он мне по факту не был, но просил называть его именно так).

– Что? Ты, стало быть, одобряешь? – добавляя градуса в беседу и рюмки, вскрикнул отец.

– Андрей! – одёрнула мама.

– Нет, мать, погодь! Я не могу понять, Назар, ты бандеровец, что ли?

Они сцепились и успокоились только под утро, когда начатое после трёх бутылок водки «Златогор» массандровское «Каберне» свалило одного на пол, а другого – на буковый стол.

Перед завтраком я слышал, как мама – это были её родственники – умоляла отца, чтобы тот «не молол языком», а он тихо, шипяще-стонуще отвечал. Наверное, соглашался, потому что отец всегда соглашался с матерью. Но днём, когда мы вышли с гостями осматривать севастопольские достопримечательности, всё равно подначивал: «Ну, не знаю, Назар, это всё-таки святое для русского человека место; пустят ли туда бандеровца, а?»

Дома, когда черкасские родственники и мама ушли спать, а отец ложиться не стал, пробрался на кухню, чтобы побаловаться холодным «Львовским», я спросил:

– Папа, вот вы с дядей Назаром спорите, а в Оранжевую революцию как общались?

– А мы не общались, – заявил отец. – Да и какой он тебе дядя?

Собственно, черкасские родственники не привлекали: от Назара всегда несло хлоркой, а его жена, Галя, переходя на русский язык, использовала немыслимое число ласкательных суффиксов, «Олечка, Вадимчик у тебя совсем взросленький стал», но ссориться с ними я не собирался, потому что в 2004-м у моей тогдашней девушки Любы, записанной в телефоне как «Люба ЯЯЯ», из-за политических споров разошлись отец и мать, и она билась в истерике, напрягая: «Это тупо, это предельно тупо!»

Но тогда памятники не валили, а сейчас от Ленина, сделанного из уникального карельского кварцита, остался лишь постамент, торчащий, как культя рвущегося из-под земли монстра. Исписанный дикими призывами, обклеенный странными плакатами, обломок – напоминание, что после 2004 года разочарованных стало больше.

– Вот такой, вот такой! – орёт наголо бритый парень, становясь так, чтобы обломок памятника торчал, будто эрегированный член.

Товарищи, такие же наголо бритые, подбадривают его криками и хотят фотографироваться сами.

Обломок памятника, видимо, рождает эротические ассоциации не только у парней, но и у девушек. Миловидная брюнетка с разноцветными ленточками в волосах принимает сексуальные позы, а патлатый здоровенный нарцисс из тех, кто просит девушку надеть юбку покороче, чтобы задирать проходящих парней: «Ты что, сука, на неё вылупился?» – фотографирует, комментируя, как ей выставить задницу лучше.

– Эй, мужик, – меня окликает похожий на продрогшего цыплёнка парень, – тебе Ленин нужен?

– Что?!

Аналогичное я слышал, когда, прогуливаясь по центральным улицам Севастополя, шёл от Графской пристани к театру Луначарского и на троллейбусной остановке меня окликали бодрые коммунистки мафусаиловых лет, развесившие агитационные плакаты, красные знамёна, портреты Сталина на давно не крашенном витом парапете. Но вряд ли цыплячий парень разделяет марксистско-ленинские взгляды.

– Обломок памятника нужен? Недорого, двести гривен.

– Нет, нет, спасибо.

– Зря, – растягивает парень так грустно, что на секунду я передумываю.