Страница 52 из 81
Васютка был в полном неведении.
«Паук» перестал молчать и теперь сердито разговаривал с узником в каждый свой приход. Это не прошло для Васютки даром: на четвертый месяц своего заточения он довольно сносно стал понимать язык чужеземцев.
Как-то он спросил «Паука»:
— Я хочу поговорить с твоим хозяином.
— С самим фогтом Вернером?
— Да.
— Это невозможно, грязная свинья. Командору не о чем с тобой разговаривать. Он слишком занят, чтобы тратить время на пустые разговоры.
— И всё же доложи твоему командору, Паук. У меня к нему немаловажный разговор.
— И не подумаю, грязная свинья.
И всё же Васютка надеялся, что немец обязательно сообщит фогту Вернеру о его просьбе. Если пленник намерен рассказать владельцу замка что-то существенное и значимое, то тот придет.
Но миновало четыре томительных дня ожидания, а Вернер так и не появился. Васютке давно уже осточертело сидеть в своем узилище[108], и он настолько ожесточился, что схватил немца за грудки.
— Доложи, упырь, доложи!
Немец отскочил, а затем изо всех сил двинул Васютку кулаком по лицу. Но купец, более крупный и сильный, устоял и дал обидчику сдачи, да такую, что «Паук» грохнулся на пол.
Железная дверь, как всегда, во время прихода немца, была широко открыта. По длинному коридору гулко затопали сапоги кнехтов.
Три копья были готовы пронзить Васюткину грудь.
— Что прикажешь с ним делать, господин Кетлер? — спросил один из кнехтов.
Кетлер, с трудом поднявшись с каменного пола, процедил сквозь зубы:
— Свяжите этого пса.
Васютку связывали под остриями копий. Не брыкнешься!
— А теперь повалите его на пол.
Когда Васютку повергли наземь, к нему подскочил Кетлер и, злобно воскликнув, «скотина!», принялся с особой свирепостью избивать ногами пленника. Избивал долго, с каким-то садистским наслаждением на лице, пока его не остановил один из кнехтов:
— Не довольно ли, господин Кетлер? Фогту Вернеру не нужен мертвый купец.
Кетлер с явной неохотой прекратил избиение, но лицо его оставалось озлобленным и ядовитым.
— Этот скот не захотел жить в приличном месте, так пусть поживет в другом, более шикарном.
В тот же час кнехты перетащили еле живого пленника в тюремный двор замка, бросили в одном из казематов[109] на кучу жухлой соломы, и, запрев дверь на висячий замок, удалились.
Васютка с трудом пошевелил руками и ногами. Здорово же его отделал этот треклятый Кетлер. Воистину он оказался не простым слугой. Кнехты называли его господином. Неужели он рыцарь?! Невероятно! Да он лютее самого беспощадного ката[110].
В углу послышался шорох. Васютка приподнял голову. Что это? Но в каземате было темно, как будто он очутился в земляном порубе. Но вскоре всё прояснилось: по его ногам пробежали какие-то животные.
Господи, да это же крысы! И вот уже две мерзкие твари обрушились на его тело. Васюта закричал, и, откуда только силы взялись, поднялся на ноги и принялся отбиваться от крыс сапогами.
На какое-то время крысы отпрянули, но стоило Васютке опуститься на свое соломенное «ложе», как твари вновь ополчились на его тело. Пришлось ему воевать с крысами до самого утра, пока из узкого зарешеченного оконца не проник солнечный свет.
Твари убрались в щели, зато на смену им откуда-то выползли мыши и забегали по полу. Но это было уже не так страшно: мышей Васютка не боялся.
Он, не спавший и жутко ослабевший, подошел к оконцу. Тюремный двор замка Вернера был со всех сторон окружен толстыми каменными стенами. Все выступы его буйно заросли кустарником и бурьяном. Огромные сероватые глыбы позеленели ото мха и густой плесени, что говорило о глубокой древности этих прочных каменных стен.
«Сколько же темниц в сей каменной тюрьме? — невольно подумалось Васютке. — И кто в них сидит? Ливонские крестоносцы не раз нападали на русские земли и уводили в полон многих отичей. Неужели и в этом замке есть русские невольники? Как же им тяжело пребывать в этих страшных узилищах!»
А затем его осенила отчаянная мысль:
«Неужели пришел конец?»
Глава 16
МЕРЯНСКИЙ БОГ
Тяжко, смуро на душе Марийки. Жизнь стала не мила. Вот уже четвертый месяц, как пропал ее любимый Васенька. Где он и что с ним сделали эти проклятые немецкие купцы?
Не пьет, ни ест Марийка. Уж так исстрадалась душой, так потемнела и осунулась лицом, что постоялец Гришка Малыга как-то не выдержал, и молвил:
— Над кем лиха беда не встряхивалась, дочка? Перетерпеть надо.
— Да как же такое перетерпеть можно, дядя Гриша? Уж я так любила Васеньку! Такого человека на всем белом свете не сыскать. Как тут не горевать, дядя Гриша?
— Воистину, дочка, — сердобольно вступила в разговор Авдотья. — Горе не дуда, поиграв, не бросишь. Долго оно не отступится.
— Наверное, никогда, тетя Авдотья.
— А вот это ты напрасно, дочка. День меркнет ночью, а человек печалью.
— Вот и я толкую, — вновь заговорил Гришка. — Надо как-то свыкнуться, а то, ить, кручина иссушит в лучину. Глянь, как от скорби-то вся увяла. Ты еще совсем молоденькая, надо беречь свою красоту. Вернется к тебе еще счастье.
— Ох, не вернется, дядя Гриша, не вернется. Коснулось оно меня ласковым крылом и упорхнуло.
Как ни успокаивали постояльцы Марийку, но она всё продолжала предаваться печали и сохнуть на глазах. И всё себя упрекала. Ну, как же так приключилось, что она лишилась чувств, когда добрые люди вынули из ее рта тряпицу? Очнулась лишь на четвертый день, и только тогда поведала о своем ненаглядном Васеньке. Слишком поздно дошла весть до княжьих людей. Они хоть и учинили погоню, но немцев, как след простыл.
В первые два дня у Марийки еще теплилась надежда: в реке тело ее суженого не обнаружили. Выходит, не кинули немцы Васеньку в Трубеж, и он жив остался. Может, вот-вот объявится… Но шли дни, недели, месяцы, а об ее Васеньке ни слуху, ни духу. Значит, тайком вывезли его чужеземцы в дремучий лес и загубили.
Правда, иногда приходили к Марийке и другие мысли:
«Нет, нет, Васенька жив. Есть же Бог на свете. Ее суженый — человек чистый, жил без греха. Должен же его защитить Господь».
Однако всё путалось в голове, и чем больше она оставалась в неведении, тем всё горестнее ей становилось жить. Поникшая, вся в слезах, зачастила в слободской храм, а то и в сам Спасо-Преображенский собор и часами молилась, молилась, прося у Спасителя и пресвятой Богородицы милости для Васеньки. Но утешения в душе так и не находила.
Как-то, сходя с паперти храма, к ней подошла согбенная, седенькая старушка в сермяжном облачении. Опираясь на клюку, глянула на Марийку выцветшими глазами и тихо молвила:
— Ты уж прости меня, касатушка. Частенько в храме тебя примечаю… Чую, горе у тебя большое.
— Горе, бабушка Меланья, — кивнула Марийка. — И такое горе, что жить не хочется.
— Вижу, вижу, касатушка… Знать, ведаешь меня?
— Да я, почитай, бабушка, всех в городе ведаю.
— Вот и ладно, касатушка… Не зайдешь ли в мою избенку. Одной-то мне сидеть — докука. А я с тобой потолковать хочу о твоей напасти. Я ведь тебя, касатушка, с малых лет ведаю. Одна ты по городу без родительского присмотра бродишь. Марийкой тебя кличут.
— Истинно, бабушка.
Избенка старушки, хоть и маленькая, неказистая, но опрятная. Всё выметено, выскоблено, вычищено. Пожитков совсем мало: спальная лавка, кадушка с водой подле печи, лохань[111], светец[112], небольшой столец, покрытый белой холщовой скатертью, икона пресвятой Богородицы в красном углу, с мерцающей неугасимой лампадкой.
Старушка указала Марийке на лавку и ласково молвила:
108
Узилище — темница, застенок, тюрьма.
109
Каземат — одиночная камера.
110
Кат — палач.
111
Лохань — глиняный сосуд с носиком, для умывания.
112
Светец — подставка для лучины, освещающей жилье, а так же старинный осветительный прибор из подставки и укрепленной в ней лучины.