Страница 10 из 81
— Худо, Неждан Иванович. Удельные князья не посмеют отказаться от приказа великого князя.
— А почему не посмеют? — с любопытством глянул на Лазутку воевода. Раньше он знал его как отменного воина, но далеко не проницательного государственного мужа.
— Увы, Неждан Иванович. Каждый князь скован ордынским ярлыком. Не угодить великому князю — потерять удельный княжеский стол. Ярослав мигом Берке науськает, а тот и без того недоволен русскими князьями. Так что, как ни крути, а собирать дружины в поход придется.
— Так-так, Лазута Егорыч, — довольно поскреб свою густую волнистую бороду Неждан Иванович. — А как же тогда с Довмонтом быть? Псковитяне его высоко чтят. Но коль всеми дружинами на Довмонта навалиться, то ему несдобровать.
— А на какой ляд наваливаться? Мекаю, Ярослав допрежь к Новгороду пойдет, а новгородцы, народ тертый, они ведают, чем великому князю ответить. Крепко ответить! Вот и придется Ярославу восвояси топать.
— Выходит, восвояси? — рассмеялся Корзун.
— Восвояси, Неждан Иванович.
— Ну, тогда смело пойдем в поход.
— Не худо бы всех князей нашими гонцами упредить, дабы ведали, как с новгородцами и псковитянами держаться.
— Вот тебе и бывший ямщик, — с веселыми искорками в глазах развел руками Неждан Иванович. — Княгиня Мария и об этом подумала.
Весьма доволен остался воевода Корзун своим ближайшим помощником.
В купцы Васютка подался по совету своего деда. Как-то Василий Демьяныч оглядел с внуком опустевшие погреба и медуши, лабазы и амбары, и сердце его сжалось. Когда-то всё было забито всевозможным товаром, на обширном дворе толпились торговые люди, «походячие» коробейники и приказчики. Ныне же — полное запустение.
Завздыхал и заохал восьмидесятилетний старик, аж слеза по его морщинистой щеке прокатилась.
— Купеческие дела свои вспомнил, дед? — сердобольно спросил Васютка.
Василий Демьяныч тяжко вздохнул:
— Вспомнил, внучок, еще как вспомнил. Эх, сбросить бы годков двадцать.
— И по городам покатил бы?
— А чего ж? Деньжонки остались. Прикупил бы кой чего — и в Переяславль.
— Отчего ж в Переяславль, дед?
— Да я в сей град первую вылазку свою сделал. Удачно поторговал, и с той поры частенько туда наезжал. Зело красивый град, на чудесном озере стоит.
— Вот бы глянуть, — простодушно молвил Васютка.
— Возьми — и глянь. Накуплю тебе товару — и с Богом!
— А чего, дед? Надоело мне в тереме отсиживаться. Хочу и я другие города поглядеть. Набирай товару!
— Ты не шутишь, внучок?
— Да какие шутки, дед! — загорелся Васютка. — Айда по купецким лавкам.
Василий Демьяныч на храм Успения перекрестился, и до того возрадовался, что облобызал внука.
Перед первой поездкой бывалый купец долго наставлял Васютку:
— На торг со своей ценой не ездят, там деньга проказлива. И запомни, внучок. На торгу два дурака: один дешево дает, другой дорого просит. Тут уж не зевай, купец, что стрелец, оплошного бьет. А еще тебе скажу…
Битый час вразумлял внука Василий Демьяныч. А когда Васютка вернулся из Переяславля с прибытком, дед и вовсе разутешился.
— Никак, получилось?
— Получилось, дед. Надумал я и вовсе в купцы податься.
Лазута Егорыч отнесся к новому делу сына довольно спокойно. Не зря его в честь деда назвали. А вот Олеся взгрустнула: последний сокол из гнезда вылетает. Да и страховито по городам ездить. На Руси, почитай, никогда покоя не было.
Перед новой поездкой надела на шею сына гайтан[22] с шелковой ладанкой и истово перекрестила:
— Да храни тебя, пресвятая Богородица, сын мой любый!
Глава 8
ПАЛАШКА
В конце Никольской слободы Переяславля притулилась к земле курная избенка Палашки «Гулены». Кличка укоренилась давненько, с тех пор, как бывший подручник Ярослава Всеволодовича, Агей Букан, прогнал Палашку из своих хором.
Веселая, озорная Гулена не опечалилась. Было ей в ту пору 28 лет, выглядела для мужиков видной притягательной женкой[23]. Правда, несколько месяцев ходила Палашка брюхатой, но когда бабка-повитуха приняла от нее девочку, игривая и похотливая Гулена не засиживалась у родного чада, и вновь принялась за разгульную жизнь. Она то ублажала молодых княжеских гридней, то пожилых купцов, а когда в нее и вовсе вселился «зеленый змий», она стала ежедневной посетительницей кружечного двора, и вконец опустилась. Бражники с гоготом волокли собутыльницу в сарай, уставленный пустыми винными бочками, и грубо потешались над пьяной женкой.
В юные и молодые годы, когда сочная и ядреная девка с неистовством ласкала именитых людей, у нее постоянно водились богатые подарки и деньги.
Девочку выхаживала старая мамка Пистимея, но когда Палашка постарела и никакому мужику уже не стала угодна, то Гулена оказалась почти нищей. Пистимея, привыкшая к Марийке, уже не спрашивала денег, и кое-как изворачивалась, чтобы как-то прокормить подраставшую девочку.
Обычно веселая, не задумывающаяся о жизни Палашка, потрепанная и исхудавшая, стала часто ронять слезы.
— Прости меня, доченька. Плохая я тебе мать. И свою жизнь загубила и тебе счастья при такой матери, поди, не видать.
— Счастье не палка, в руки не возьмешь, — тяжко вздохнув, молвила Пистимея.
— В храм пойду, грехи замаливать. Авось, Бог и простит.
— Далеко грешнику до царствия небесного, — вновь вздохнула мамка. — Надо было допрежь о грехах своих думать.
— Ох, надо бы, Пистимея, — горестно покачивала головой Палашка. — И хоть бы чадо родить от князя. Сколь у меня их было! А то ведь от святотатца и изувера Агея Букана. Срам!
— А тебе-то отколь ведать? Ты ведь, прости Господи, у кого токмо в постели не бывала. Тьфу!
— Плюй, серчай на меня, бабка Пистимея. Заслужила.… Но я точно высчитала. День в день сходится.… Да и глаза его сиреневые.
— Эко, нашла примету. Мало ли у людей глаз сиреневых.
— С кем спала, таких глаз не видела. Токмо у одного Букана.
— Да где тебе было разглядеть, коль очи свои непутевые всегда были винцом залиты. Не верю, что от святотатца, кой противу русича меч поднял и за поганых татар стоял. Не верю! Марийка наша от доброй христианской души. Нрав-то у нее мягкий и робкий, да и лицом, почитай, вся в тебя. Красной девицей будет. А то заладила: от Букана, от Букана. Не поминай мне больше этого изверга! Не зря его ростовцы живота лишили.
— Не буду, бабка Пистимея… Не буду.
Руки у Палашки мелко тряслись, и всё ее нутро жаждало горькой.
— Страдаешь, беспутная.
— Страдаю, бабка. Пойду последний раз в питейную избу, а завтра, чуть свет, в храм. Вот те крест!
— Ох, чует мое сердце. Добром жизнь твоя не кончится. Дьявол тебя полонил. Тьфу!
Марийки в этот час в избе не было: отослала ее Пистимея на Плещеево озеро, дабы рыбки раздобыть.
Палашка же вернулась в избенку пьяней вина. Как переступила порог, так замертво и рухнула на земляной пол. Утром, опохмелившись капустным рассолом, хватаясь худенькой рукой за впалую грудь, глянула скорбными глазами на Пистимею и молвила:
— Даст Бог сил в храм сходить, а там и помирать буду. Чу, грудная жаба прихватывает. Отгуляла свое… А грехи мне свои не замолить. Права ты, Пистимея. «Далеко грешнику до царствия небесного». Бог долго ждет, да больно бьет. Такая уж судьба моя горькая.
— Да ты что, маменька? Не плачь, ради Христа! — метнулась к матери шестнадцатилетняя Марийка. — Вместе будем в церковь ходить. Бог тебя не оставит.
— Помолись за меня, доченька. У тебя душа чистая, непорочная.
— Помолюсь, маменька, непременно помолюсь.
— А мне уж недолго. Отгуляла Палашка-милашка.
Мать горько улыбнулась и, поочередно глянув на дочь и Пистимею, тихо молвила:
— На чердак бы мне взобраться.
22
Гайтан — плетеный шнурок или тесьма.
23
Женка — в данном случае незамужняя женщина.