Страница 69 из 82
Засобирался дальше обыскной отряд.
Тама-ира поспешность Тыркова одобрил, но остерег, чтобы не ходил он к семиямному болоту через урочище Лока Кэийты[316]. Плохое это место. Ничье. Там злые духи собираются — землю ножом режут, плюют в огонь и нечистые вещи в него бросают. Лучше обойти это место стороной. Трудно будет, зато никакой беды не случится. Еще Тама-ира сказал, что надо переодеть казаков в оленьи шубы, чтобы белый мех с белым снегом сливался, обуть в теплые кисы и тоноры[317], чтобы ногам было жарко, поставить на лыжи-тангыш, подбитые мехом выдры, чтобы не утонуть в сугробах, а когда придут к жилищу Старухи жизни, прародительницы, и освободят семиямное болото от плохих людей, пусть поставят столб и прикрепят к нему три связки стрел. Одну на месте головы, другие на месте рук. Верхние стрелы пусть украсят шапкой, сшитой из красных и синих клиньев, нижние пусть обернут пестрыми лоскутьями. Это будет Хонт-торум, богатырь. Если люди большого сибирского воеводы его сделают, а не соль-купы, Старухе жизни, прародительницы, приятно будет, а вместе с ней и обскому народу.
— Среди ста вэркы возвышается твоя голова, — благодарно откликнулся Тырков. — Обещаю идти по следу твоих мудрых слов, — и заключил с чувством: — Макка туащ[318], Тама-ира.
Он знал, что приглашение к себе остяки ценят, как высшее проявление дружбы.
Всё складывалось наилучшим образом. Один день в Куль- Пугле можно было за пять зачесть. Это и подвело Тыркова. Захотелось ему с той же стремительностью дело закончить. Да очень уж непролазным обходной путь к семиямному болоту оказался. Громады неохватных кедров, сосен и пихтаря застили небо. Порой они стояли так кучно, что не каждый меж ними просунется. Но особо досаждал палый лес. Он сбивал с ног лыжи, вонзался из-под снега острыми сучьями. Его надо было перелазить, волоча за собой нарты и связку путающихся в постромках собак.
Зароптали казаки, де лучше идти лесным середышем. Тогда и свернул Тырков с обходного пути под убойные стрелы…
Что было потом? — Потом была темнота. Тыркова долго несли. Временами он приходил в сознание и пытался вспомнить, где он, что с ним. Но вспомнить не мог. Очнулся на белой оленьей шкуре. Пахло прелой землей, дымом и травами. Что- то пестрое, переливчатое двигалось перед ним. Знакомые движения, знакомый голос, знакомый предмет, похожий на весло. С одной стороны он обтянут мехом, с другой размалеван красным и синим. Да это же капшит — шаманская колотушка! Вот она прикоснулась к ране, исчезла и вновь появилась. Теперь уже кончик лопасти лег на голову Тыркова. А вот и сам шаман. Ну конечно же, это Тама-ира. Приехал к сородичам оживлять бубен, а пришлось еще и Тыркова оживлять. Так тоже бывает: одному шаману — две смерти, другому — два оживления.
Эти мысли и вернули Тыркова к жизни. Когда человек видит, но не понимает, он умер; когда начал понимать, самое худшее уже позади.
Тырков понимал: касаясь его раны колотушкой, Тама-ира извлекает из нее злых духов, проникших глубоко в тело на кончике коварной стрелы. Касаясь головы, водворяет в нее вылетевшую душу. Нелегко было Тама-ире обнаружить беглянку — далеко улетела.
Почувствовав, что душа вернулась к нему, Тырков облегченно уснул. Проснувшись, спросил: где Семка Паламошный? Ему ответили: повел казаков дальше — Евдюшку Лыка ловить.
Ай да Семка! Не побоялся на себя команду взять…
Ну и слава Богу!
Стал Тырков рассуждать сам с собой: остяки в урочище Лока Кэийты ходить боятся, значит, самострелы не ими ставлены. Евдюшкой Лыком, не иначе. Интересно знать, на лося или на людей? Ежели на людей, то ведомо Евдюшке, что по его следу дознатчики вышли. И кто их ведет, ведомо. Вот супостат…
Гневаясь на Евдюшку, Тырков и себя не забывал. Ведь не зря говорят: каков промысел, такова и добыча.
Душа-птица
Легкие крылья порхнули над Тырковым, оставив на лице едва ощутимое колыхание воздуха. Затем послышалось беззаботное «пили-пили-пили-пили».
«Никак синица в карамо залетела? — отвлекся от тяжких мыслей он. — Ну точно. Ее голосишко… Ишь как старается, сердечная — чуть не на девять ладов. Будто и лесу, на солнечном прииске, а не в земляном солькупском дому!»
Тырков поискал птаху глазами. Ага, вон она где пристроилась — на священном столбе па-парге. Снизу вверх по его гладкой поверхности текли отсветы домашнего очага-шонгаля. Достигнув литых тарелок с суровыми ликами Хотал-эквы, солнечного божества, Этпос-ойки, лунного божества, и Най-эквы, огненного божества, отсветы эти превращались в пересекающиеся медно-желто-белые сполохи. Над ними-то и облюбовала себе местечко любопытная птаха.
Тырков присмотрелся: ну точно, синица. Грудка у нее пышная, в зеленый цвет, хвост долгий, подвижный, сама белощекая; в пере на крыльях много черни, зато темечко почему-то голубенькое, как у лазоревки, и клюв с легким загибом, будто у пищухи. Или это так обманчива дымная полутьма под бревенчатым перекрытием жилой ямы? Перекрытие положено вровень с землей, оттого и свисают с него тонкие ниточки корней — проросли на стыках. Ледяная пластина, закрывающая оконную продушину, изгрязнилась — менять пора. Застоявшийся воздух напитан запахом прелой земли, оленьих шкур, вяленой рыбы и застарелой копоти. В его вязкой переливчатой пелене тельце синицы похоже на зеленый светлячок… Нет, на солнечный луч. Остяки называют его ильсат — то, что оживляет. А что оживляет человека? — Ясное дело, солнце. И неважно, какому он богу молится, лишь бы это был светлый, животворящий, единый бог, и не было у него в товарищах полуночного властителя — месяца. Он не дает жизни. Это владыка ночи, сна, смерти.
Тырков невольно глянул на ту из украсивших священный столб тарелок, которая запечатлела воображаемый лик Этпос-ойки, и жалеючи вздохнул. Остяки, как дети, не уразумели пока несовместности света и тьмы, а потому до сих пор пребывают в идольстве и кумирстве. Пробовал Тырков объяснить им, что гнетет их не только дремучий болотный север, но и лунные начала в их душе. Услышав про луну, болота, мраки, они радостно кивали головами. Ну что ты с ними будешь делать? Не навязывать же им свои понятия силой? Надо ждать. Вырастут же они когда-нибудь из детского недомыслия. Еще дед Тыркова, покойный ныне Елистрат Синица, любил говаривать: «Когда душа дозреет, тогда и дело сделается». И прибавлял поучительно: «Кнута в оглоблю не заложишь. Стало быть, терпение запрягай и доброе слово. На них тебе всяк родня будет!»
Кто-кто, а уж дединька Елистрат истину эту своим примером доказал. За грехи предков своих при рождении он корявое тело получил — спинка горбоватая, кожа дряблая, как у иссохшейся репы, волосья дыбом во все стороны торчат — хоть примасливай их, хоть режь под корень. Другой бы на его месте обиженным вырос, мстительным, нелюдимым, а он — нет. Улыбчивый, ласковый, полетный. А златоуст — каких на тысячу и один не сыщется. Как учнет разговоры говорить, шутки-прибаутки всякие, наставления, былички, хитромудрия или успокоения, совсем другой человек. Краше его в тот час никого и на свете нет. Распушит перышки, приосанится, хвост задорно вскинет, как эта вот залетная птаха, и свои «пили-пили» на разные лады давай источать. Потому, видать, и нарекли его Синицей, а не Горбачом или Репой, или еще как-нибудь.
«Синица… — мысленно повторил Тырков. — И как это я сразу-то не сообразил, что за крылышки надо мной пропорхнули? Видит Бог, это душа дединьки Елистрата попроведать меня надумала. Кому же еще?»
Он вспомнил поверье солькупов, де душа человека после его смерти становится птицей. До того, как вселиться в новорожденного, она живет на дереве душ, летает, где хочет. И название у нее не простое: душа-птица, душа-имя или четвертая душа.
«Тьфу ты! — остановил себя Тырков. — Но я-то не новорожденный! И не соль-куп вовсе! Ко мне эти придумки не относятся… Хотя как сказать. Кто не умирал от самострельной стрелы, тому не понять, как это заново на свет народиться…»
316
Дыхание Лисицы.
317
Зимняя меховая обувь, которая надевается одна на другую.
318
Ко мне приезжай.