Страница 30 из 82
Не успеют калмыки с чатами и умаками уйти, скачут с восхода солнца боевые киргизы. Каменный городок их большого князя Немека стоит на Белом Июсе, деревянные городки его младших князей Номчи и Логи на Черном. Сливаясь, Июсы становятся Чулымом. Сливаясь, киргизы становятся народом. А большой народ всегда сильней малого, и руки у него всегда длинней.
— Сольемся и мы в один кенеш! — не раз предлагал Тоян Ашкенею, Еваге и Басандаю. — Ведь все мы эушта! Вспомните, что говорит прошлое. Оно говорит: не соединив пальцы, иглу не ухватишь, не соединив усилий, от разорителя не избавишься.
Князья отмалчивались, уводили разговор на другое. Но однажды Ашкеней не выдержал:
— Не узнаю тебя, Тоян-ака[96]. Ты всегда говорил: если правая рука затевает драку, пусть левая разнимет. Что изменилось?
— Время. У любого терпения есть конец.
— Кхы, — осклабился Басандай. — Память от одном Тояне мешает жить другому.
— Память учит, — спокойно возразил ему Тоян. — Не тот много знает, кто много прожил, а тот, кто многому научился у живших прежде.
— Но жившие прежде говорили: собака с собакой у очага сходятся, а в лесу у каждой своя тропа. Разве не так?
— Так и есть, — печально подтвердил Евага. — Верблюду не убежать от вьюков, коню от повозки.
Расстались они дружески, будто и не было тяжелого разговора. Но с тех пор стали избегать друг друга. Еще больше это отчуждение усилилось, когда князь Басандай породнился с тайшой черных калмыков Бинеем и малым киргизским князем Логой. Одному он послал в жены младшую дочь, у другого дочь взял в жены старшему сыну. Евага стал свояком Читея, Ашкиней отдал сестру брату Тарлава. И только Тоян не стал унижаться перед пришлыми, ища с ними родства. Это вызвало неприязнь Еваги и Ашкинея, а Басандая и вовсе врагом сделало. Тем, кто плывет по течению, всегда ненавистен тот, кто отваживается плыть против него.
Устал Тоян от молчаливого недружелюбия родственных соседей. Еще больше устал он от корыстных килмешек — пришлых. Не зря говорится: гость плохой — в гости уйдет хозяин, хозяин плохой — в гости уйдет гость.
Тояну уходить некуда. Вот и приходится ему оставаться в эуште гостем, когда приходят сюда хозяйничать посланцы степей.
…Тырков не такой. За ним стоит сила, которая не меньше силы всех приходящих в эушту, но она не сделала его чванливым. Он горяч, но умеет сдерживать себя и отвечать откровенно. Он не жаден к еде и вину, но жаден к беседе. Он дает говорить собеседнику не меньше, чем себе. Он не требует ни подчинения, ни постоянных ублажений, а потому хочется верить, что дружба ему и Московской Сибири нужна сейчас больше, чем дары и богатый ясак.
После пира Тырков не стал отлеживаться на мягких подушках, как сделали бы это другие посланцы, не попросил себе просветляющей голову арыки. Пробудившись на перекрестке тьмы и света, он надел легкий дорожный кафтан, велел своим людям оставаться на месте, а сам отправился осматривать пастбища, охоты и рыбные ловли эушты. В провожатые взял Таная. Значит, не оттолкнула его дерзость наследника. Иль алла! Не тот хорош, кто в рот смотрит, а тот, кто в глаза. Танай молод, быстр в ногах, сообразителен. С ним и без толмача объясниться можно, знаками.
Весь день не покидала Тояна тревога и за сына, и за посланника. В тайге всякое случается. Можно в яму упасть, напороться на айя[97] или на людей Еваги и Басандая. Хотел было Тоян послать вдогонку ушедшим своих слуг, но потом раздумал. Тырков может принять это за недоверие, Танай — тоже. Лучше набраться терпения и ждать.
Уже в сумерки приткнулась к берегу лодка. Из нее вышли Тырков и Танай.
— Прости, князь, за своеволие, — повинился Тырков. — Не хотелось беспокоить тебя спозаранок. Спасибо наследнику: показал, что у тебя на другом берегу Тома и на Ушай-реке. Добрая земля, большой кирак![98] За день на конях не объедешь. Теперь посмотреть бы мне, что у тебя на этом берегу… Позволь и завтра сыну твоему сопровождать меня.
— Ты решил остаться в эуште, илчи[99] — уклонился от прямого ответа Тоян. — Отдохнул бы перед дальней дорогой. Зачем тебе ездить по нашим болотам? На пути в Тобол-туру их намного больше.
— Не тревожься, князь. И отдохнуть успею, и посмотреть. Но если ты против, скажи. Я нс обижусь. Мое дело грамоту явить и отписку на нее в Тоболеск взять. Не хотел тебе мешать, пока ты думаешь, вот и нашел занятие. Или отписка готова?
— Я могу долго думать.
— Я могу долго ждать.
Они обменялись понимающим взглядом.
— Хорошо, — сказал Тоян. — Сын мой будет с тобой, как ты просишь.
Где только не побывали Тырков с Танаем! На маленьком лесном Удук-куль[100], где живет белый от старости исцелитель Одтегин, и у большого багрового камня иил-таш, упавшего с неба и производящего погоду; на озере с плавающими островами и в долинах рек с черной жирной землей — сока; в тайге, где конь не пройдет, и на болотах с синими цветами ир… Рыбаки готовили им щурбу из семи лучших рыб, давали брагу из корней кандыка. Пастухи жарили барана и посыпали сочное мясо кусочками кислого продымленного сыра. Тырков ел и похваливал. Особенно понравился ему вынутый из Тома и слегка подсоленый сарыбалык[101]. Еще понравился кан, кровяная колбаса с молоком и жиром.
Так прошло четыре дня. На пятый Тырков засобирался в обратную дорогу.
— Пора нам, князь, садиться за отписку. Готов ли?
— Нет, илчи, — твердо посмотрел ему в глаза Тоян. — Много думал, ничего не решил. Хочу подумать еще. В другой раз ответ дам.
— Когда?
— Приходи через зиму. В первый месяц года нисан.
— Да ты никак шутишь?! — дернул рассеченной ноздрей Тырков. — Мне нынче велено… — но тут же обмяк и телом и голосом: — Или с очей на очи не посмотрелись? Или мало я тебе сказал, а ты мне? И-эх, князь! Врать не буду, раздосадовал ты меня. Сильно раздосадовал. Смотри, кабы не промедлить. А мне кроме своей посольской башки терять нечего, — он зацепил рукой волосы, будто собираясь выдернуть вместе с ними голову, засмеялся каким-то тонким, хлюпающим смехом. — Хотя… Чего нет, того не потеряешь, — и вышагнул за порог многоугольной деревянной юрты для гостей.
За прощальным дастарханом Тоян попытался сгладить размолвку:
— Ничто не дальше вчерашнего дня, ничто не ближе завтрашнего. Придет время, и мы снова встретимся. Может быть, не через зиму, а наполовину раньше.
— Может быть, — согласился Тырков. — К быстро идущему пыль не пристанет. По-моему, так у вас говорят? Разве осень — это быстро?
— Нет. Но если у твоего попутчика конь захромал, и ты своего придержи.
— Ладно, князь. Тогда сделаем так. Пока ты своего коня на ногу ставишь, позволь моим людям рядом пожить. На какое место укажешь, там и срубят они себе зимовой домишко, где разрешишь — пропитание добудут. Я им настрого велю тебя не стеснять, во всем слушаться да смотреть, чтобы соседи эуште досад не делали. Пока они тут, Тоболеск и без отписки ждать станет. А там увидим, куда дело повернет. Даст Бог, слюбимся.
Сколько ни отговаривался Тоян, а на этот раз Тырков сумел настоять на своем. Десять казаков пришло с ним, а ушло четыре. Толмача тоже оставил, чтобы было у кого спросить непонятное.
На языке эушты каз — это гусь, ак — белый. На языке русов казак — это вольный человек. В южных степях, которые лежат за кочевьями Бинея и Обака, тоже есть народ Белых Гусей, Казак-Урда. Он ведет свое начало от волшебной птицы Ала- Каз, что значит Пегая Гусыня. Ала-каз родила Собаку-Кумай. Кумай родила людей, считающих себя Белыми Гусями. Они не похожи на русов ни лицом, ни нравом, ни обычаями, только именем. Значит так надо, чтобы в разном было общее. Птицам даны крылья, человеку душа. Крылья поднимают в небо, душа к Всемудрому.
96
Брат отца или старший.
97
Самострел на лося.
98
Граница.
99
Посланник.
100
Священное озеро; ныне Белое озеро.
101
Желтая рыба, стерлядь.