Страница 25 из 82
Люди Совета скрестили на нем заинтересованные взгляды.
Наследник не заставил себя ждать:
— Зачем спешить с ответом, ата? Может, удастся промолчать спрашивая?
Вздох одобрения объединил спорящих:
— Хорошо сказано. Иль алла!
Тоян едва заметно кивнул.
Молод Танай, а рассудил, как подобает опытному человеку. Значит, пошли на пользу их вечерние беседы.
В детстве Тоян упал с коня и долго не мог ходить. Это оторвало его от сверстников. Лежа на кошме, он днями слушал, о чем говорят седобородые старцы и словоохотливые женщины, а когда заговорил сам, все поразились его взрослой речи и стали называть его Емек[61].
У сына другое прозвище — Кошкар[62]. Аллах дал ему крепкое тело и жажду первенства. Тоян учит метко думать и к месту говорить. Вот как сейчас.
Самая большая радость отцу, когда хвалят сына. Ничто не вырастает на пустом месте, ничто не исчезает бесследно. Каждый идет своим путем, но в одном пути всегда заложен другой.
Тоян вдруг увидел себя на месте Таная, а на своем — отца, любившего повторять: «Сумеешь разжечь — и снег загорится, сумеешь спросить — и ответ не нужен».
Танай сказал то же, но другими словами. Голос вечности подсказал их ему.
Чтобы развлечь высокого гостя, собрал Тоян княжеский пир. И пошли расспросы: какого Тырков рода, давно ли в Сибири, близок ли он к царю, каков из себя царь и какова Москва?
Очень удивились хозяева, узнав, что отец посланника был городовым казаком и сам Тырков в прошлом такой же казак. Сибирь начиналась для него с Лозминского городка, где он служил в караулах на первом сибирском плотбище и при первой государевой кузнице. Потом ходил в Пелымь против немирного вогульского[63] князя Аблегерима. Много претерпел он в тех походах. Едва жив остался. В одной из схваток встретился ему старший сын Аблегерима Тагай. Хороший воин. Сила его равна уму, а ум выдержке. Но удача сопутствовала Тыркову. Одолел он Тагая, привел на веревках в Лозминский городок, а там его держать негде. Вот и велели Тыркову доставить Тагая в Москву, чтобы победитель и побежденный получили по заслугам…
В этом месте своего рассказа Тырков испытующе глянул на Тояна, будто спрашивая, понимает ли он истинный смысл сказанного?
Тоян ответил вежливой улыбкой, но душа его нахмурилась. Ей не понравился рассказ о немирных вогулах. В нем звучало предостережение эуште. И не только предостережение. Насмешка — тоже. Ведь посланник сказал: чтобы победитель и побежденный получили но заслугам…
— И мы получили, — продолжал Тырков. — Тагая на Москве встретили без обиды, за вины его на Лозьме и Тавде спрашивать не стали, а решили обласкать по-царски и всяко отметить. Дали ему в княжество волостишку на Верхотурье, вот он и стал жить лучше, чем у себя в вогулах. Повысился и я. За все мои раны и заслуги пожаловали меня в дети боярские. А это тоже изрядно.
Служилый татарин, прибывший с Тырковым для объяснений с эуштой, перетолмачил его слова по-своему, и получилось, что Тырков стал сыном человека царского круга.
— О-о-о-о, Аллах! — поразились родичи Тояна. — Как может сын вольного человека стать сыном царского человека?
— Не сыном, а подручником, — принялся объяснять Тырков. — Как сыновья — главные подручники у отцов, так и дети боярские — главные подручники у ратных бояр, — тут в его цепких зеленоватых глазах вспыхнула озорная искорка. — Не родные дети, скажу я вам, не родные! Им боярство не положено, а только край боярской титлы… Так до сих пор и хожу в детях.
— О-о-о! — снова поразились тояновы родичи. — Разве посланник московского царя может быть ребенком?
— Еще как может. Но… в Тоболеске об этом не ведают. Для них я есть почти как письменный голова.
— Битикчи?[64]
— Не совсем. Битикчи — это вроде нашего четвертного дьяка, а я при воеводе на особых делах и посылках. Но тоже приказной.
И снова Тоян поймал на себе испытующий взгляд Тыркова и снова ответил ему улыбкой, на этот раз заинтересованной. Он вдруг понял, что если и предостерегает эушту посланник, то без угрозы, если и насмехается, то прежде всего над самим собой. Не так он прост, как хочет казаться, но и не так утайлив, как показалось вначале. Пославшие его на Томь не имеют ни лица, ни голоса, зато их письменный голова вот он: кряжистый, буйноволосый, ясноглазый. Все в нем крупно — и черные брови, похожие на крылья птицы, и толстый нос с рассеченной ноздрей, и крутые плечи, и длинные руки. Когда он говорит, травяные глаза его выныривают из-под бровей, а борода открывается и закрывается, будто полог из сухих веток, и шелестит под напором гулких слов, идущих из пещерных глубин его сильного тела. Богатые одежды не столько украшают, сколько сковывают посланника. Ему бы что-нибудь легкое, простое, широкое. Именно такими и представлял русов Тоян.
Он протянул гостю круглую берестяную коробочку с насыбаем[65]. Тот охотно взял щепоть и, умело заложив за щеку, вернулся к прерванному рассказу…
Следом за Тагаем попал в плен младший сын пелымского князя Аблегерима Таутай. Вместе с женкой и детьми отправили его сначала в Тоболеск, а оттуда к Москве, и тоже посадили на княжество. А сын Таутая Учат так прижился на новом месте, что сам, по своей охоте, положил на себя православный крест и стал называться дворянином Александром.
— Ай-ай, — осуждающе закачали головами старцы. — Лучше быть собакой в своем юрте, чем неверным мурзой[66] на чужой стороне.
— Не всякого мурзу при мне собакой кличь! — вскипел Тырков. — Вот я, к примеру, хоть и русийский человек, а почитай на Сибири вырос. Она мне не чужая, нет. Кто ж я теперь, полубоярин или полусобака?
В волнении он проглотил насыбай и даже не заметил этого.
— Нет уж, любезные, как хотите, а собачиться не след! Московский юрт большой. Он для всех открыт. Коли хотца жить при Москве, скажите, коли хотца быть на старом месте — владейте, чем владели. Только надо попросить. Попросили же царя нашего Бориса Федоровича кодский князь Ичигей — и получил со своим сродным братом Онжей все сполна. Судят они своих людей сами, ясак с них берут себе, а в казну ничего не платят. Плохо ли?
— Якши, — закивали старцы.
— Вот и я говорю: якши…
С виду Тырков — медведь, но если присмотреться к нему повнимательнее, если прислушаться, с какими переменами голоса он говорит, можно увидеть, что в нем спрятаны и соболь, и лисица, и бобер, и крот, и другие разные звери. Не зря уштяки[67] и вогулы из всех своих духов главным считают медведя. Он для них — человек верхнего мира, одетый в лесную шубу. Чтобы повелевать тайгой, ему надо нести ее в себе, уметь все, что умеют бегающие, ползающие и летающие.
Не успел Тоян подумать так, а у Тыркова уж медведь на языке. Вспомнил, как угощали его прошлой зимой кодские уштяки. Завернули в ягодные листья самые сочные куски медвежьего мяса, положили в золу, а сверху стали жечь костер. Жгут и приговаривают: «Мы не убивали тебя, хозяин тайги. Мы тебя любим. Тебя убил тот, кто пришел и хочет есть. А нам не надо. Мы добрые».
Не дожидаясь, пока эушталар сморщат темные лица в ответной улыбке, Тырков засмеялся сам, потом с шутливой серьезностью взял с блюда слоеный кусок казы[68] и бросил в рот.
Это остановило улыбку Тояна.
Эушта — народ коня. Прежде чем взять казы, посланник высмеял уштяков, которые едят мясо своего божества. Неужели он хочет высмеять и эушту?
Их взгляды встретились.
— Ну? — спросил Тырков. — Как?
— На все воля Аллаха, — сомкнул ладони Тоян. — Он дал нам коня. Кто дал уштякам медведя, мы не знаем.
61
Язык.
62
Круторогий баран, вожак отары.
63
Манси.
64
Писец ханского Совета.
65
Табак, который жуют или нюхают.
66
Князь или наследственный старшина.
67
Остяки: ханты, селькупы, кеты.
68
Колбаса из конины.