Илья

Любовался лицами - оживленными, разными, мужскими с шевелящимися бородами, старческими, любопытными, милыми раскрасневшимися бабьими и девичьими. Детьми, мальчишками киевскими, шустрыми, с чумазыми рожицами, любовался.

****

На двор, конечно, всех не пустили - большая часть толпы так и осталась у ворот; кому ухом повезло к щели прижаться, передавали, что услышали, остальным.

Владимир с богатырями и советниками, уже оповещенный, ждал во дворе. Было ему в те времена лет сорок; властность и внутренняя сила окружали его как облаком. Он был статен, с темной бородой, густыми всегда прихмуренными бровями, по-мужски красивым четким лицом. Но люди вокруг него этого всего как бы и не различали: видели только, что нельзя ослушаться.

- Ну и откуда ты, добрый молодец, как звать, чей сын и что показать нам привез? - черные жесткие глаза впились в илюхины.

Отвечал Илья как должно - внятно и коротко, с достоинством. Уважительно - но и только. Князю рассказал все до конца - как было, чтоб ведал. Темные брови чуть разгладились, взгляд черных глаз смягчился: подобострастия Владимир не терпел.

- Развяжи, всё, всю эту кору сними, посмотреть хочу.

Илья подчинился, держа меч наготове и напряженно внутри себя прислушиваясь. Но ничего, что могло обеспокоить, не ощущалось.

Соловей торопливо поклонился Владимиру и осел на траву. "Ноги затекли, не держат", - пояснил скрипуче, но предупредительно, без того язвительного высокомерия, которое знал за ним Илья.

Владимир рассматривал его внимательно, без опасения, как вещь, которую предлагают на базаре. А Илья был весь напряжен.

- А ну-ка свистни. В четверть свиста, - распорядился князь.

Соловей поднял руки к голове, но не засунул в пасть, как ожидал Илья, в приставил длинные грязные пальцы к раздутому черепу, каждый по отдельности, как будто воткнул. Локти растопырились двумя треугольниками.

В голове замутилось, поплыло; перед глазами зарябило. Стало очень тяжело, как будто что-то давило на голову и плечи. Илья держал себя изо всех сил, глядя сквозь рябь, как люди вокруг Владимира один за другим опускаются на четвереньки. Некоторые, кажется, ели землю.

Князь устоял, даже головы не сдвинул. Устояли и вои рядом с ним - двое-трое, кажется. Может, один. Кроме рукояти своего меча, зажатой в руке, Илья уже ни в чем не был уверен.

- Достаточно, - сказал Владимир.

Всё, весь кошмар в голове прекратился разом, как отсекли. Люди стали смущенно подниматься с колен.

- Теперь в полсвиста, но недолго - пока до трех досчитаю.

- Не стоило бы, - тихо, твердо и очень спокойно сказал богатырь, стоявший рядом с князем.

Владимир передернул плечом и кивнул Соловью: начинай, мол.

Город закричал. Кричали и падали люди во дворе, кричали за тыном, что-то валилось с грохотом, уже знакомые черные листья неслись вокруг, разрывая мир на обрывки картинки, между которыми зияла чернота. Князь упал на колени, уткнув кулаки в землю, но Илье в его, быть может, безумии показалось, что чем дальше от Владимира, тем страшнее разрывался мир. Конечно, князь забыл считать. Город кричал, разрываясь.

Коротким движением Илья отсек голову Соловью.

- Он ослушался тебя, княже: не в полсвиста засвистел, в полный свист, - сказал громко, металлическим голосом, которого сам не узнал.

- Да уж заметил, - проворчал Владимир, отряхивая колени. - Мог бы и не убивать, шапку эту березовую на него напялить.

- Он бы не успел, - быстро сказал тот же богатырь, что останавливал князя, - тварь не допустила бы.

Илья не знал, мог бы он успеть надвинуть Соловью бересту на бошку: он этого не просчитывал. Он все для себя решил, когда Владимир приказал Соловью свистеть во второй раз, и Илья увидел жадные, нетерпеливые огоньки заинтересованности в глазах князя. И еще, теперь, вспоминая, он точно знал, что ему не показалось: там, где стоял князь, свист был слабее. Соловей не мстил, не злобствовал: он показывал товар лицом.

За тыном стонали; наверняка были и мертвые.

- За подвиги твои, Илья сын Иванов, прозванием Муромец, благодарю, - четко заговорил Владимир. Почему "Муромец", вяло удивился Илья. Он так себя не называл. А, ну да, пока к княжьему двору ехали, в народе так кричали. Сначала "из-под Мурома парень", потом просто "Муромец". Ай да князь, в хоромах сидит, а толпу слышит. - И принимаю тебя в свою дружину богатырскую. Будут тебе богатыри мои братья, а я отец. Служи верно, Русь защищая. Вечером пир.

Владимир повернулся и быстро пошел со двора. За ним потянулась свита. Тут же подошли конюхи, забрали Сивку. Какие-то люди торопливо завернули труп Соловья в рогожу, унесли, деловито замыли булыжник. Илья остался один растерянно стоять посреди двора.

****

- Пока своим домом в Киеве не обзавелся, жить будешь в дружинной избе, это вот тут, за углом, - Илья обернулся. К нему шел тот самый богатырь, который сначала отговоривал князя от второго свиста Соловья, а потом заступился за него, Илью. - И вещи твои, которые с коня снимут, туда все отнесут. У нас не крадут, не тревожься.

Годами он был помоложе Ильи, к тридцати, но жизненным опытом - много богаче, это чувствовалось. Чуть пониже Ильи ростом, почти такой же широкоплечий, он смотрелся кряжистей и основательней. У него было очень спокойное лицо, чистое, с правильными чертами, и манера говорить спокойная. Голова и борода в красивых чуть вьющихся прядях, немножко разного оттенка. Усы и брови чуть темнее.

- Я Добрыня, - он протянул руку. Илья пожал ее с удовольствием: рука была теплая, надежная, крепкая. - Пир вечером, а ты с дороги, небось, голодный. Пойдем, посмотришь, где тут можно недорого и хорошо поесть, потом, если хочешь, город покажу. Я свое отстоял, свободен теперь.

У ворот их догнал невысокий, плешивый, очень шустрый старичок. "Фома Евсеич, казначей князев и всех прибытков-убытков доглядчик", - уважительно пояснил Добрыня. Старичок сунул в руку Илье увесистый мешочек. "Жалованье от князя богатырю дружины евойной Илье Муромцу. Выдается не в положенный срок ввиду". В дальнейшие разговоры Фома Евсеич не вступал, развернулся - и нет его. Чего именно "ввиду", не сказал, но жить в таком городе, как Киев, Илье действительно было не на что.

Они вышли за ворота (стражники, откатившие створку, уважительно кивнули обоим); обогнули тын, нырнули в какой-то пустой переулок, прошли еще одним и зашли в харчевню. Илья, ожидавший, что кормить его будут там, где кормятся княжьи люди, с удивлением огляделся. Мест за длинным столом было занято немного, но это были не дружинники. Скорее небогатые разъезжие торговцы, охранники караванов - обычно люди невозмутимые, малоразговорчивые, степенные и много повидавшие. Однако сегодня ужас, пережитый городом, ощущался и здесь. Едоки были мрачны и наливались хмельным; бледный половой торопливо подносил новые кувшины. Еще один сметал с пола осколки посуды. Добрыню тут знали: без всяких вопросов поставили перед ними по мисе щей, густо сдобренных сметаной, поросенка с кашей, хорошо, до прозрачности протушенную репу. Поставили большой запотевший кувшин кваса.

- Я хмельного не пью, - сказал Добрыня, - матушке зарок давал: до женитьбы не пить. А ты если...

- Я тоже не буду, - отозвался Илья, - не привык.

Наголодавшийся Илья набросился на еду, но при этом успевал жадно вслушиваться в своего спутника; когда Добрыня произнес "матушка", прозвучали грусть и нежность, и Илью это взволновало, а самому Добрыне явно хотелось спросить, как это Илья - такой старый и вдруг в богатыри.

И вообще, Илья видел, что Добрыня к нему приглядывается - что, мол, за человек.

Но поели молча.

- Ты правильно сделал, - сказал Добрыня, когда мисы убрали. - Наш Красно Солнышко - владыка лучше не сыщешь, но есть вещи, которых он не понимает. У него уже был опыт общения с нечистью - нехороший, пора бы уняться. И Вольга к нему шастает, как к себе домой.

Последние слова спокойный Добрыня произнес с отчетливым неодобрением.