Илья

"Не тревожься, - сказал в голове мягкий и очень спокойный женский голос, - это переделает тебя. Ты станешь больше, чем человек. Ты станешь тем, чем должен был бы быть человек. Но они не способны, слабые, жалкие и трусливые. А ты - ты можешь. Ты будешь слышить их мысли, но они не будут интересны тебе. Потому что мир раскроется перед тобой, и рядом будут такие же - избранные. Ты будешь одним из них".

То, что Илья сначала принял за стволы, потянулось к нему множеством щупальцев с присосками. Концы щупальцев слабо мерцали красным, но основной свет, слабый и бледный, шел с потолка. Тут есть потолок?

"Не бойся, - повторил спокойный голос, - это не причинит тебе вреда".

Откуда-то Илья знал, что делают с ним. Ему и в самом деле не причиняли вреда. Из него делали нечто, что будет жить, когда все люди умрут.

Илья отчаянно дернулся, освобождаясь от присосок и хмари, заполнившей голову. Он не раздумывал и не колебался. Алена, Добрыня, Марфа Кузьминишна, малец, сосущий красного сахарного петуха... Вот для них, тех, кого голос назвал слабыми, жалкими и трусливыми, за тех, кого Илья любил, кому всю жизнь хотел помочь, приласкать, утешить, он и хотел жить. Иначе - зачем? Перестать быть одним из них, перестать быть с ними - что может быть страшнее и бессмысленней?

- Нет! - заорал он. - Нет, нет, нет!

Непонятное шевелилось под черепом, продолжая свою работу.

"Нет, нет и нет," - твердил он всей душой, всей ее силой.

Он снова рванулся, покатился по какому-то склону, услышал: "Напрасно", - сказанное не сожалеющим, а высокомерно-насмешливым тоном, от которого дохнуло холодом в затылок.

Шам-ан держал Сивку под узцы. Конь рванулся к хозяину, заржал радостно. "Ах ты мой милый", - прошептал Илья, чувствуя к коню огромную благодарность. Сивка признал его, а ведь могло быть... Илья знал - могло.

"Глупый рус, трусливый, - сказал шам-ан с презрением, - отказался стать дэв. Какой дурак откажется стать дэв? Дэв бессмертен, дэв велик. Людишки для него - тьфу!" - половец выразительно сплюнул Илье под ноги. Повернулся и пошел, всей спиной выражая, какое ничтожество он оставляет за спиной.

Илья опустился в сухую, колючую степную поросль. Ноги не держали его. Ветер пах пылью, конским потом, жизнью.

Он вспомнил о каменной бабе, захотел отодвинуться подальше, оглянулся. Никакой бабы не было видно; только степь, ветер да высокое синее небо, в которое этот шам-ан, видно, не верил.

****

- Что это было и зачем? - спросил он потом у Вольги.

- Что это - не знаю, - подумав, ответил Вольга. - Слышал когда-то половецкие сказки о людях, которые становились дэвами и сжирали собственные семьи, но всегда считал, что это сказки. Русская нелюдь такого не знает. Зачем - понятно: лишить Русь защитника. И еще... Кого-то могла привлечь древняя руская сила, которую ты принял в себя, - использовать или уничтожить. Я тебе никогда не говорил, но из-за этого ты в чем-то, как я, - из древних. Что-то будет. Готовиться надо.

****

Они готовились. Кроме основной дозорной крепостицы выросли остроги на всех основных путях, которыми половцы ходили на Русь. Воины в этих острогах всегда держали наготове охапку мокрой соломы: поджечь и дымом дать знать о набеге. Сами остановить набег они не могли: сил было маловато.

Глава 17

Владимир был мрачен.

Он тоже не обольщался затишьем. Степь готовилась не к набегу - к нашествию, поэтому мелких набегов и стало меньше. Ну, и конечно, потому, что благодаря стараниям дозорных набеги уже редко бывали безнаказанными. Часто дозорные перехватывали шайки степняков еще на подходе.

Но сдержать настоящее большое нашествие силами дозорных не удасться, а киевская дружина, которую князь, несмотря на скудеющую казну, стремился расширить, казалась ему, а возможно, и была слабой и ненадежной.

А ведь половцы - это еще четверть беды. Там, за половецкими степями, в Монголии, по берегам Итиля шевелилось что-то огромное и непонятное.

Он был уже стар. Эта война достанется его детям, и вот это-то и было основной причиной мрачности киевского князя. Ни в одном из своих сыновей он не видел владыку великой державы. Все они по характеру и духу были удельными князьками, готовыми цепляться за свою вотчину, не видя ничего вокруг. Того, то греки называли "харизма", в них не было. Только младшая дочь, Наталья, унаследовала, казалось, его характер, но толку от этого было мало. За кого бы он ни выдал ее замуж, оставить стол ей и думать было нечего. Женщина, младшая - распри не миновать.

Владимиру, погруженному в безысходные раздумья и предчувствия, казалось, что всем вокруг понятна их причина. Всем видно, как бессильно его воинство, которое он по старости и сердечной горечи не в силах уже сплотить и одушевить своей уходящей харизмой.

И всем видно, как слаженно и твердо оберегает Русь Дозор, как уходят туда лучшие, как преданы они все Руси.

Потому что там Муромец.

Человек, по мощи своего духа не уступавший ему, Владимиру.

Князь знал, вернее, чувствовал, что эта мощь - не от силы, данной Илье Святогором (Святогор был великий богатырь, земля отказывалась его держать, но этой мощи в нем не было) и даже не от силы, данной Божьими странниками. Она вообще не от силы, эта мощь, скорее от слабости или от того, что можно слабостью считать. Но если даже и слабость - если она покоряет людей и заставляет делать, что нужно, какая разница?

"Для владык он не опасен", - однажды сказал насмешливый чужеземный мудрец.

Опасен. Опасен, если у владыки есть совесть и жажда сохранить державу, а значит - искушение передать власть чужому, но достойному. Опасен, если, несмотря на это, владыка твердо решил хранить законы престолонаследия, потому что их нарушение разрушит державу быстрее и страшнее, чем самый бездарный князь.

Опасен тем, что у владыки нет от этих мыслей ни сна, ни покоя.

Князь Владимир Красно Солнышко ненавидел Илью Муромца, никогда в своей жизни не помышлявшего о власти и отказавшегося бы, если бы ему ее предложили.

Но в последнее Владимир не способен был поверить.

****

Княжьи пиры уже давно перестали быть ежедневными праздниками для ближних и дружины; чаще всего теперь хмурый Владимир ужинал в узком кругу. Но этот пир по случаю дня его призвания на киевское княжение Владимир задумал по-особенному. Были званы все воины, служившие князю. Время было подходящее: начало мая, степь, занятая подготовкой к большому кочевью, редко проявляла себя в это время, поэтому и дозорные могли присутствовать.

Празднество обещало быть не только широким, но и роскошным не по нынешним временам.

Затевая это застолье, князь рассчитывал "перемешать" свою киевскую дружину с богатырями Дозора, дать новеньким хороших наставников и, главное, напомнить Дозору, кто у них князь, разрушив изолированность Дозора и ту преданность его Муромцу, которую он себе очень живо представлял и которой опасался, не зная о ней, по сути, ничего.

Глашатаи надрывались седмицу подряд, мчались гонцы, народ был взбудоражен. Все! Все, служившие Владимиру мечом! Все, кто проливал за него кровь! Все, кто остался ему верен! Всех их ждет князь за своим столом!

Все.

И они пришли, пришли по приглашению, настойчивому и ласковому. Дружинники, дозорные, вольные богатыри, поднимавшие меч за князя, - и старики, которые уже не в силах были его поднять. Служившие мечом. Проливавшие кровь. Иные - без ноги, без руки, перекошенные и горбатые от прежних ран. Иные - побиравшиеся на базаре, зарабатывавшие кусок свой по харчевням рассказами о прежних подвигах.

Те, чьи имена когда-то повторяли так, что куда там Добрыне или Илье!

Забытые ныне.

Не нужные на этом пиру.