Время нас подождёт

Бывает, смотришь на фотокарточку, и хочется её поскорее отложить. Скучно. А тут — смотришь, и хочется разгадать загадку. Что там, что думал человек, когда его фотографировали? Ведь это же кусочек жизни — фотография.

Вот скажем, Юра. Стоит, опираясь на поручни трапа, голова чуть повернута, будто он смотрел в воду, а тут его кто-то окликнул. Наташа, наверное. Волосы ветер лохматит, солнце освещает их кончики и лицо. А взгляд у него — весёлый, довольный такой. Радуется человек, сразу видно. Впереди ведь — море… А чуть всмотришься подольше и кажется, что глаза у него грустят. То ли дело в том, что когда смотришь только в глаза человеку — они часто кажутся грустными, то ли вправду он грустил тогда — ведь расстаётся же. А это грустно. Потому что когда вернёшься — всё может быть совсем по-другому.

У меня часто так было — уходишь весёлый, а возвращаешься — и новости всякие разные, или меня переводят в другой детом… Или твоего друга усыновляют… Или тебе бойкот объявили не знаю за что… Или воспитатель какой-нибудь новый.

Вот ещё один снимок: Юрина мама. Екатерина Николаевна её зовут. Смотрит на тебя бабушка — добрая, ласковая, всегда готовая помочь, и такая… Опытная? Ну, так говорят про тех, кто много прожил, пережил и многое знает. В общем, такая, как в жизни.

Живые у неё получаются фотографии, у Наташи. И меня она успела пофоткать, хотя я был против, потому как всегда получаюсь непохожим. В детдоме нас тоже снимали: дадут какую-нибудь игрушку, рубашку красивую наденут, и — щёлк, щёлк. Старшие говорили — для того, чтоб найти усыновителя… Только я там такой получался, будто кукла неживая. Редко так, чтоб самому себе нравиться… Да никогда!

А тут я увидел Наташкины снимки.

— Зачем? — спрашиваю.

А она мне:

— Да просто так, Миш. Бери себе!

Я только вздохнул.

— Не нравится?

— Почему? Нормально…

Смотрит на меня одиннадцатилетний мальчишка. Худой, стриженный, уши торчат, но не сильно, волосы не лохматые, и не прилизанные. Брови хмурю, глаза чуть прищурил, улыбаюсь даже, немножко. И чётко всё так, родинку на щеке видно, и кончики губ вниз смотрят, и реснички на глазах все-все. Когда она успела? Сзади листья — жёлтые и коричневые, чуть размытые, видно на улице где-то… Надо эту фотку себе на аватарку в «контакте» поставить!

— Наташа, это ты когда успела?

— А вы с Юркой гулять ходили, а я вас с балкона увидела — сфоткала.

— Так как же? Далеко ведь…

Наташа смеётся.

— Не далеко! Если вот этим объективом…

… В большой комнате есть фотография, старая, но очень интересная, хоть делала её и не Наташа.

После уроков мы или едем куда-нибудь гулять, или сидим дома и болтаем обо всём на свете, или смотрим кино. Или Юра печатает, а я тискаю Мурзика. Сегодня — последнее. Стал фотографировать его, а он вертится туда-сюда и смотрит на объектив — ну точно позирует! Я его и крупным планом, и сбоку, и с мышкой заводной, и по-всякому он у меня получился! Ай, молодец… Ну как его не погладить?

Тикает хронометр, Юра что-то печатает на своём ноутбуке, а я сижу на кровати и почёсываю шейку урчащему и булькающему от удовольствия кошаку.

— Юр, а что это за мальчишки на фотке?

Юра отзывается не сразу: трр, трр по клавишам, потом пауза:

— Какие мальчишки?

— Ну, какие — какие! На стене фотка висит старая, там море и мальчишки. Братья, что ли?

Юрка хмыкает, оставляет компьютер и поворачивается ко мне на стуле. Смотрит на меня хитро.

— Может, и братья.

А я начинаю заводиться. Что он, не может рассказать?

— Что за братья? Кто это?! Твои друзья?

Вообще, если присмотреться, то лица у них очень знакомые. По крайней мере, у того, что пониже ростом. На вид хорошие мальчишки такие… Не злые. Стоят улыбаются: старший серьёзный, но смотрит по-доброму, а у младшего — рот до ушей. Повезло же кому-то: море, старший брат, ракушки собирают…

— Юра, ну что ты молчишь?

— А ты сам не догадываешься?

— Не-а… Ой! Ты, что ли?!

Юра смотрит на снимок. Молчит.

— Постой, а ты младший или старший?… Знаю, младший! А старший, это кто, брат или друг?

— Брат-брат… Миха, ты бы пошёл кота покормил. Смотри, как он ластится!

— Погоди. А почему ты меня с ним до сих пор не познакомил?

Юра молчит. Долго. Потом неохотно говорит:

— Это сложно.

— Как это так, сложно?! Он что, в другом городе? Хоть бы рассказал про него!

— Ты уверен, что хочешь?

Я киваю.

— Идём.

Меня не надо просить дважды — гулять я люблю Особенно, если не один. Одеваюсь быстро, и вот мы выходим из подъезда, идём к остановке. Дождик уже закончился, зато появился ветер. Он холодный, зимний, но облака разорвал в клочки, и они теперь по всему небу, полупрозрачные, по цвету — всех оттенков: и розового, и серого, и небесно-голубого. А над ними — чистое небо. Сразу просторно так стало и легко, когда я это небо увидел, и захотелось мне вместе с ветром подняться и полетать! Вообще, осенью как-то просторнее, чем в другие времена года: летом всё в зелени, зимой — в снегу, а осенью листья облетают, деревьев почти не видно, а вот дома, дороги и, главное, небо — сразу становятся очень открытыми. И когда небо синее, то так хорошо на душе становится!

Юра идёт молча, видно думает о чём-то. Я шагаю рядом и тоже молчу — зачем лишние слова говорить? В последнее время я и так очень болтливый стал, как девчонка. Сейчас приедем, и всё сразу станет ясно, что же за человек такой — старший Юрин брат.

Едем мы долго. Автобус пустой, старенький, пыхтит, поскрипывает. Под сиденьем — печка. Кто их придумал? Пока едешь, так нагреваешься — сам не рад, что уселся. Я встаю у окна, придерживаясь за поручень… За окном — город, обычный осенний город, невысокие дома, деревьев на тротуаре мало, мамы с колясками гуляют, несколько мальчишек с большими рюкзаками за спиной, кто-то с собакой идёт, кто-то по делам спешит. Юра здесь вырос. А для меня он чужой пока, этот город, хоть и излазил я его летом вдоль и поперёк.

… — Конечная!

Неужели приехали?

Выходим, район незнакомый, домов мало, все одноэтажные. Дальше — дорога, широкая, по обочинам — лужи. Березки растут, где-то лает собака. Небо над нами совсем синее, солнце садится, близятся сумерки. Прохладно — прячу руки в карманы.

— Замёрз? — спрашивает меня Юра.

Я мотаю головой.

— Лучше скажи, когда мы придём!

— Скоро.

Впереди — высокий забор, ворота. Цветы продают, букеты, и… венки. За воротами много крестиков и прямые плиты, и много, много памятников. Кладбище.

Зачем мы сюда пришли?! Он что, обманул меня, что скоро придём?!

Юра покупает цветы, потом мы проходим по тропинке мимо памятников и фотографий. Царит какая-то неземная, непонятная, могучая тишина.

… Когда мы обошли памятники и вышли к полю, за которым среди белых стволов березок тоже виднелись крестики, Юра остановился и тихо выдохнул:

— Пришли.

Я посмотрел за ограду и ахнул.

С невысокого деревянного креста смотрел на меня такой же мальчишка, как на фотографии. А рядом — бородатый мужчина с удивительно добрыми, внимательными глазами. Юра перекрестился и положил цветы.

А я всё смотрел на него и не мог понять — лицо у него такое было… Печальное и в тоже время светлое какое-то. Он наклонил голову, будто думал о чём-то, и мне казалось, что он плакал, но глаза у него были сухие. Он молчал, а я стал читать надписи на памятнике:

«Данилов Олег Алексеевич, 1988 — 2002 г.»… «Данилов Алексей Викторович, 1958 — 2002 г.»

Получается, что мальчишке было четырнадцать лет… Но одна и та же дата…

— Юра, как они погибли?

— Как и большинство заложников, в Норд-Осте.

Он посмотрел на меня и понял, что я ничего не понял и не успокоюсь, пока не узнаю.

— Меня отец наказал, и с собой не стал брать. Было за что, а я обиделся. Он ведь редко брал нас с собой на прогулки, а когда на выходных оказывался дома — это был праздник. Он был хирургом, работал в Москве… А однажды решил нас порадовать — взял билеты на новую постановку. С ним поехал только Олежка. А во время представления театр захватили террористы… Норд-Ост — это так называлась постановка в театре на Дубровке, в Москве… Мы тогда как узнали, не хотели верить… Не верили.