Страница 2 из 3
Со временем тихие первокурсницы осваивали местные неписаные законы, по которым незванных-непрошенных гостей и взашей выставить не было зазорно. Но на следующий год появлялись новые первокурсницы — робкие, вежливые. Вьетнамцы шли в девичьи комнаты наудачу — в одну и ту же комнату много раз, и в другие комнаты, конечно, шли — где-то им должно было повезти! И было странно, что никто из Надькиных подруг не мог припомнить случая, чтобы какая-нибудь девушка в самом деле вышла за вьетнамца — и увезла бы его к своим маме с папой, в какой-то сонный городок. Маленькие смуглые человечки шли к любой поставленной цели с невероятным упорством. Раз за разом их соотечественники отстаивали независимость своей страны от всех подряд, считавших, что такие маленькие, точно уменьшенные кем-то нарочно, люди не смогут защитить свою страну, И они строили что-то там у себя в стране и присылали своих детей учиться разным наукам в другие страны — и дети осваивали для начала так непохожие на свой чужие языки. Интересно, каким им слышался русский, если Надьке их язык казался похожим то на заливистые трели, то на испуганные вскрики каких-то птиц?
Девочек, согласившихся позаниматься с ними русским, они называли протяжно, длинно — «уси-тель-ница.». Наверно, им трудно было запоминать имена. Но лица они запоминали сразу. Надьке уже рассказывали девчонки со старших курсов: если на тебя положил глаз вьетнамец, до чего же трудно бывает отделаться! И вот теперь на нее положили глаз! К ней стал приезжать парень откуда-то вовсе не с их факультета, живший на другом конце города. Его звали Тьен. Он был ростом с Надьку, а в Надьке было метр семьдесят четыре. И все кругом говорили, что это просто гигантский вьетнамец — вьетнамский сказочный Гулливер.
— Надька у нас тоже Гулливер, — прибавляла Валя, сама девушка невысокая, плотная. — Бедный Тьен думает, что это русский тип красоты — кости, вытянутые в длину!
Тьен говорил Надьке, что она — первая девушка, с которой он познакомился — вообще в жизни. В течение последних двух лет он был занят одной учебой, а дома вокруг него девушек не было, потому что на границе, на войне, да и вообще в армии девушек не бывает. Если и оказываются там вдруг какие-нибудь девушки, то это уже не девушки, а солдаты. У них все было строго, и солдаты вокруг него не были парнями и девушками. И что когда-нибудь он сделает фильм про таких маленьких смуглых солдат, солдатиков, бывших когда-то нежными девушками. Кажется, он вовсе не мечтал поехать в Надькин родной город — или куда-то еще кроме своей бедной родины. Он говорил, что его стране нужны строители, нужны инженеры, — но когда-нибудь он все же станет снимать кино. У него есть в институте русский друг, который учит его обращаться с камерой, — и, конечно, про Надьку Тьен тоже обещал что-то снять, это само собой вписывалось в универсальную программу ухаживаний. И, в общем, судя по всему, похоже было на то, что однажды, заглянув в общежитие к землякам и побывав с ними у девочек-первокурсниц, он потом сказал про Надьку: «Мое!» И теперь остальные к ней обращались лишь для того, чтоб заговорить о Тьене: «Тьен — как это? — золотая голова. Тьен будет хороший инженер». «Тьен сегодня занимается, он к тебе в субботу приедет»
Сами они приходили почти каждый день. Могли принести с собой книжки, тетрадки и делать уроки, могли тянуть какой-нибудь разговор — что-то про твоих родителей, где они живут, — или что-то уж совсем пустое — во сколько ты встаешь по четвергам, когда у вас первой парой физкультура и на чем ты ездишь в университет, будто сами ни раз не ездили и не знают, как добираться…
Вот они сидят, и Валя отвечает на их вопросы. Ей очень спокойно, и тепло глазам, и охота спать. Так бывает, когда накануне поплачешь вволю. Уютно — где бы ты ни была, все равно. Плакала она в тот раз из-за Кирюши, однокурсника из домашних ребят. В течение трех недель Валя рассказывала ему все самое красивое, что знала сама. Пела протяжные народные песни — у нее мамин голос — читала стихи великих поэтов и пересказывала мировые шедевры в прозе, читанные когда-то — одинокие вечера в родном городе не прошли для нее даром. Одна из четырех ее соседок, Ирка, теперь объясняла ей, что с Кирюшей они расстались потому, что он не выдержал той высоты отношений, которую Валя задала с самого начала. И что не надо рыдать — Кирюша, может, когда-нибудь еще до нее дорастет и вернется. Валя вздыхала и говорила, что для нее Кирюша уже умер. На самом деле они, конечно, продолжали учиться в одной группе — и Валя говорила, что ей от этого еще тяжелей. Как хотелось ей теперь остаться одной, как дома, в своей комнате — в тех одиноких вечерах с мечтами и книгами так долго было все ее спасение. Как она могла этого не знать? Ладно еще, вьетнамцев не было в прошлый вечер. Но как раздражали ее все эти девочки-однокурсницы! Она вдруг вскочила и, плохо понимая, что делает, стала выпихивать их в коридор — одну, вторую! Надька прыгнула к ней, храбрая от сознания своей правоты:
— Вот так новость! Нас сюда поселили, как и тебя!
Но Ирка сказала ей по-хорошему:
— Выйдем, что тебе, жалко?
Сидели на корточках у стены. Уже поздно, куда пойдешь? Потом с опаской вернулись в комнату. Валя спала.
Проходит сентябрь, и Надькин парень возвращается с практики, но Надька все равно не становится счастливой. С того вечера, как Валя выгнала всех из комнаты, Надька так и продолжает чувствовать, как разные люди то и дело вмешиваются в ее жизнь — не спрашивая на то разрешения, может, и не думая даже, что это они так вмешиваются…
Имя Надькиного парня было Леон. И вот оказалось вдруг, что его никто кроме нее иначе не зовет, как Лелей, Лелечкой. Стоило Надьке назвать его в разговоре с кем-то, как в письмах, полным именем — ее переспрашивали: «Леон — это кто?» И самым обидным было, когда переспрашивали искренне, вовсе не желая ее уколоть. Сам он, не комплексуя, отзывался на Лелечку, и такое имя куда сильней подходило к его мягким движениям и к вечному страху неосторожно обидеть кого-нибудь, что даже Надька должна была смириться в конце концов. Ее он звал Наденькой, Надюшей, и всех вокруг он звал Ирочками и Валечками. Он говорил, что девушка, женщина — это всегда что-то такое нежное, возвышенное. Надькины соседки глядели на него с недоумением, и кто-то из них потом говорил Надьке: «Ну и бабник он у тебя!» Надька не знала, что отвечать. Еще до приезда его с практики девчонки со старших курсов втолковывали ей, какая она счастливица. Он, без сомнения, будет хорошим семьянином. Старшекурсницы это видели — и сетовали на один манер: «Жаль, мне он ни капельки не нравится». Все думали: хоть бы ему повезло, хоть бы в него влюбилась какая-нибудь хорошая девочка! Надька, без сомнения, была той самой хорошей девочкой, — и, в общем, получалось, им с Лелей обоим повезло — что еще могло быть вложено во все их слова. Но когда он приехал, в конце концов, и Надькины соседки смогли обсудить его между собой. как следует, Валя сказала, что он, само собой, будет хорошим семьянином — но что она бы лично замуж за него не пошла, уж лучше выйти за вьетнамца.
Вьетнамца Надька к тому времени уже отшила. Отчаявшись дождаться, когда он сам перестанет приходить, она сказала ему напрямик, что у нее есть парень, она любит его и ждет, он должен вот-вот приехать с практики. Тьен сначала не верил, что изменить уже ничего нельзя. Он думал, что Надька, так же как он, мечтает о счастливой жизни в теплой стране Вьетнам, но ей жалко того парня с четвертого курса, а может быть, чтобы порвать с ним, ей нужно спросить разрешения своих родителей. Потом на глазах у него выступили слезы и он сказал: «Я никогда приду в ваша комната,» — и Надька знала, уже наверняка, что он сдержит обещание. Когда Леля вернулся с практики, ничто не должно было мешать им проводить вечера вдвоем — или в кругу друзей, но так, чтобы друзья чувствовали каждую минуту, что эти двое отличаются от них, что они — пара.
Надькины друзья дождались, наконец — Надька познакомила их со своим парнем. Леля тоже хотел иметь много друзей, и он не мог понять, отчего их у него, считай, и нет. Он же ко всем хорошо относится! Он готов слушать, если кто захочет ему о себе рассказать, и сам он готов рассказывать о себе кому угодно, было бы человеку интересно все то, о чем он может теперь без конца говорить с Надькой — о детстве, о старенькой, больной маме, всю жизнь проработавшей на железной дороге. Он жили на какой-то станции, в поселке, и кроме как на железной дороге, работать там было негде. Когда мама была моложе, она мечтала, что когда-нибудь снимет свою оранжевую жилетку — чтоб больше не надевать. Так же, как кто-то еще в их бригаде, она думала, что станет буфетчицей, или кассиром — но так и не стала, хорошие места были нарасхват. Ясно было, что большинство женщин не дождется исполнения своей мечты — и мечта в их сознании блекла, чтобы со временем стереться совсем, хотя кто-то еще мог сказать, что вот поставит на ноги детей — пойдет на какие-то курсы…