Страница 112 из 130
Полковник Роуленд (круто поворачивается и быстро направляется к выходу). Нет, это черт знает что, так бы, кажется, и взял их всех на мушку!
Вытягивает руку, словно прицеливаясь из ружья.
Констебль. Простите, сэр?
Полковник Роуленд (сознавая, что получилось смешно). Не вас, милейший…
Констебль. Вам что-нибудь требуется, сэр?
Полковник Роуленд. Да, вот эту ораву с разинутым ртом.
Выходит. Констебль стоит, разинув рот, выпучив глаза, потом обводит взглядом пустую комнату, словно выискивая следы повреждения, подвигает на место стул, поднимает газету, складывает ее; идет в дальний конец комнаты и обнаруживает на скамье трубку Одихема; хватает ее с таким видом, точно арестует преступника, держит перед собой в вытянутой руке, разглядывает со всех сторон, словно вещественное доказательство преступления, затем прячет в боковой карман и застегивает его. Наконец, окинув последний раз внимательным взглядом всю комнату, берет газету и идет к двери.
Голос Одихема (снаружи). Выйдите с ней на воздух, на улицу. Я сию минуту; трубка моя там осталась.
Входит в приемную, идет к скамье. Констебль наблюдает за ним с невозмутимым видом.
Одихем (в недоумении). Вот тут я ее оставил. (Констеблю.) Трубки не видели?
Констебль. Какая трубка? Из чего?
Одихем. Можжевеловая, мундштук малость пообтерся.
Констебль. Особые приметы есть?
Одихем. Приметы? Тоже выдумал! Татуировка что ли, на левом предплечье? Трубка, и все.
Констебль (достает из кармана трубку). Ваша вещь?
Одихем. Она самая!
Констебль. По правилам, мне следовало бы передать ее в Скотлэнд-Ярд. (Подбрасывает в руке.)
Одихем. Ого! Ну стоит ли вам из-за меня время терять? (Сует ему шиллинг.) Чего уж там…
Констебль (берет шиллинг). Трубка — друг человека.
Одихем (берет трубку). Д-да! И, пожалуй, единственный, другого такого и нет. Огоньку у вас не найдется?
Констебль протягивает ему коробку спичек, Одихем зажигает трубку.
Невеселая у вас служба здесь, с этими трупами-то. Будьте здоровы!
Констебль только успел открыть рот, собираясь что-то сказать, но Одихем уже исчез. Констебль прячет шиллинг, идет в переднюю. Оттуда доносится его голос.
Констебль. Расступитесь, не загромождайте проход. Дорогу присяжным. Сюда, господа. Здесь для вас все приготовлено, чтобы вы могли обсудить ваше решение. Сюда, пожалуйста.
Стоит в дверях и пропускает мимо себя присяжных. Они проходят один за другим; восемь человек, приличные люди, все под впечатлением тяжелого зрелища; на их лицах написано чувство облегчения и вместе с тем сознание своей ответственности. Старшина, ветеринарный фельдшер, держит в руке письмо.
Констебль (входит за ними следом). Все у вас здесь, что вам требуется, господа?
Старшина. Да, спасибо.
Констебль уходит и закрывает за собой двери.
Так вот, значит, мы можем здесь расположиться и подумать.
Четверо присяжных усаживаются на скамью справа, трое — на стулья с левой стороны стола. Старшина садится за стол в дальнем его конце.
Старшина. Ну что ж, господа, я думаю, для вас очевидно, что смерть настигла покойного в понедельник вечером, между восемью и девятью часами, у него дома, в Кенсингтоне?
Все кивают.
Значит, вы согласны. Теперь, сам ли он лишил себя жизни? Это второй вопрос, на который мы должны ответить.
Второй присяжный (справа от старшины, седой человек из небольших коммерсантов). Что ж, тут никаких сомнений быть не может после этого письма, и того, что показывали оба доктора.
Молчание.
Старшина. У кого есть какие-нибудь сомнения, высказывайтесь.
Все молчат.
Значит, все согласны. Он лишил себя жизни. Теперь, в каком состоянии он это совершил? Это третий вопрос.
Третий присяжный (второй слева от старшины, коммивояжер, в темных очках). А вот на это не так-то просто ответить. Я бы попросил старшину прочесть еще раз это письмо. Слушаешь, душа надрывается, прочтите-ка его еще раз.
Старшина. Хорошо. Оно адресовано лейтенанту Освальду судна королевского флота Зевс.
Пятый присяжный (на крайнем стуле слева, ювелирных дел мастер, не без эстетической жилки). «Зевс» — это по-древнегречески.
Шестой присяжный (крайний справа на скамье, парикмахер, имеет собственное заведение, упрямый, несговорчивый). Давайте-ка попросту, по-английски.
Старшина. Зевс. Портсмут. Написано из собственного дома: «17, Южная площадь, Кенсингтон, 23 марта» — тот самый роковой понедельник — «8.15 вечера». Как видите, и время точно записывает. А вот письмо: «Дорогой дружище. Пишу тебе, как самому моему близкому старому другу. Через несколько минут я отдаю концы…»
Четвертый присяжный (справа от старшины, аптекарь). Господин старшина, позвольте, я насчет этого выражения «отдаю концы», мне его не раз приходилось слышать, только не в таком смысле.
Шестой присяжный. В нашем парикмахерском деле «снять концы» значит подстричь покороче.
Старшина. Ну, здесь это не может означать ничего другого, кроме того, что он собирался сделать.
Третий присяжный. Ясно. Читайте дальше.
Старшина (возвращаясь к прочитанному), «…через несколько минут я отдаю концы. Ни ты, никто другой, ни даже моя мать, ни Энн, когда еще у нас не все было порвано, никто из вас не знает, что мой котелок дважды выходил из строя. Из-за этого, как ты понимаешь, и развалилась моя жизнь с Энн. Ей хотелось ребенка, — а я не мог на это решиться и не мог ей сказать, почему. Ну, просто я никому не мог об этом сказать. Первый раз это со мной случилось вскоре после войны. Я был в Шотландии, в очень уединенном месте: удил рыбу и вот три дня полный провал памяти, полная тьма. Со мной был один парнишка-рыбак; я с него клятву взял, что будет молчать. Второй раз это было незадолго до нашего разрыва с Энн: я поехал в Бельгию с этим своим проектом парашюта «РВ7». И вот там на меня опять нашло, и я целых двое суток блуждал где-то, очнулся в лесу. Ты, старина, даже не представляешь себе, какая это пытка — быть постоянно под угрозой такого помрачения, чувствовать, как оно надвигается на тебя, медленно, и вот-вот прихлопнет опять. И не знать, выскочишь ли ты из этого в следующий раз, или это уже конец. (Старшина откашливается.) Вот так и живешь в вечном», — тут что-то не разберу дальше, — «мра»…, - ах нет, «стра… страхе»… да, в страхе. «Вот уже несколько дней я чувствую, на меня опять находит. Нет у меня сил терпеть это, дружище. Вот я и решил убраться. Так будет лучше и для меня и для всех. Прощай, и да хранит тебя бог. Утешь мою дорогую матушку. Твой старый друг Колэн Моркомб».
Последние слова старшина читает прерывающимся хриплым голосом, а третий присяжный как-то подозрительно сопит. Да и все остальные явно удручены и подавлены, за исключением самого молодого, совсем юноши, и шестого присяжного; эти двое слушают с невозмутимым видом.
Пятый присяжный. Ужасно! Какое грустное письмо!
Шестой присяжный. Вопрос в том, писал его человек в здравом уме или нет? Коронер на этом особенно останавливался. Только мне показалось, что он больше о себе думает, чем о покойном.
Седьмой присяжный (второй с краю на скамье, белобрысый торговец овощами). Сказать по совести, в этом письме нет ничего такого, чего мы с вами не могли бы написать, ни единого слова. Все как есть в точности, даже и про то, как с женой разошлись.