Страница 8 из 19
Он хотел, чтобы Талейран продолжал возглавлять Министерство иностранных дел, а Фуше — полицию; Кабани, член Института и модный в XVIII веке философ, должен был стать министром внутренних дел. Генерал подкупал их своим умом, непринужденностью общения с легкой долей превосходства, горячим стремлением учиться. Поскольку беседу направлял он и в основном задавал вопросы, его пробелов не замечали. «Никто еще не изобразил, — писал Моле, — как Бонапарт овладевает всем, не успев ничего узнать, и обучается всему, по мере того как всем управляет… Кто описал этот первый стремительный бег гения в неизвестное и новое?»
Что он собирался делать? Вести свой корабль вперед, чутко улавливая направление ветра и подводных течений. «Революция, — говорил он, — должна научить ничего не планировать». Он «жил нынешним днем». И это обеспечивало ему успех. Франция была тяжело больна; после пяти лет лихорадки она впала в прострацию. Надо было перевязать ее раны и править наугад. В конце брюмера 1799 года Бонапарт еще не казался первым лицом в государстве. Сиейес, великий жрец Революции, работал, оставаясь в тени, над своим главным детищем конституцией. В глубине души он хотел упразднить представительные органы, недостатки которых уже имел случай ощутить. Не смея сделать это открыто, он заменял выборы учреждением списков представителей, одобренных народом, из которых потом выбирались члены советов. На вершине пирамиды стоял пожизненный Великий Избиратель, которому надлежало жить в Версальском дворце, назначать двух консулов и быть единственным представителем национальной державы.
«Власть должна исходить сверху, доверие — снизу». Законодательный корпус принимал законы; Трибунат их обсуждал; консервативный Сенат действовал как верховный орган, наблюдающий за соблюдением конституции. Обсуждение велось в одном собрании, голосование — в другом. Так что для пресечения обсуждения достаточно было распустить Трибунат. Никогда еще конституция не была более антидемократической. Сиейес предложил пост Великого Избирателя Бонапарту, но тот отказался, предпочитая остаться не у дел, чем стать «боровом, поставленным на откорм, или праздным королем». Тогда Сиейес создает должность Первого Консула, главы исполнительной власти, которым, естественно, становится Бонапарт. Сиейес и Роже Дюко сошли со сцены; Бонапарт, чьей любимой идеей было достижение «сплочения», то есть единения французов, выбрал себе в помощники двух умеренных политиков: Камбасереса, бывшего председателя Комитета общественного спасения, и Лебрена, человека Старого Режима. Ярлыки разные, но суть одна — секрет единения.
Эта консульская республика, где один человек, избранный на десять лет, управляет страной, назначает и отзывает должностных лиц, судей, офицеров, была фактически «личной монархией». Только ее принципы и главное действующее лицо были утверждены с одобрения народа. В феврале 1800 года состоялся плебисцит. Из трех миллионов голосовавших против высказались только 1500. Правда, голосование было открытым. Но и при тайном голосовании результаты были бы примерно такими же. Французы с радостью вверили свою судьбу человеку, вызывавшему у них восхищение. Они жаждали гражданского мира. Что же касается бывшей революционной элиты, то она считала, что рычаги управления остались в ее руках. Просто во Франции сменилась аристократия, вот и все, думали они. Для масс же конституция сводилась к одному слову — Бонапарт.
А он? Что ж, он наслаждался властью, как человек, чувствующий, что создан для ее осуществления. Это опьянение уже было немного знакомо ему по Италии и Египту. Но истинное вожделение вызывала у него Франция. Она отдавалась более доверчиво и самозабвенно. Здесь все надо было переделывать. Консулы, вступая в должность, заявили: «Граждане, Революция закрепила принципы, ради которых была начата; теперь она закончена». Еще предстояло усмирить Вандею, примирить партии, дать вернуться эмигрантам, в общем, «изгнать страх». Чтобы простить и забыть прошлое, Бонапарт требует только одного — верности национальному правительству. Он не хочет знать, что делали граждане вчера; он говорит им: «Хотите ли вы быть хорошими французами со мной сегодня и завтра? Если они ответят «да», я покажу им дорогу чести».
Прежде всего ему предстояло упорядочить финансы, так как вечером 19 брюмера в казне у Директории не было уже ни единого франка. Здесь проявился необычайный талант Бонапарта-администратора. В Государственный Совет, ставший в его руках мощным рабочим инструментом, он призвал видных людей, не обращая внимания на их политические взгляды. Идеологам он предпочитает людей с практическим умом и большой работоспособностью. «На ученых и остроумцев я смотрю как на кокеток; с ними приятно видеться, беседовать, но не надо брать одних — в жены, других — в министры». Он мудро консультируется со специалистами по финансам, создает по их совету Французский банк и стабилизирует валюту. И сразу же завоевывает признательность французов народа бережливого, привыкшего держать деньги в чулке. За прессой же он следит очень пристально; газеты не должны «стать инструментом в руках врагов Республики». Он оставляет всего тринадцать газет, которые будут немедленно закрыты, если опубликуют «статьи, направленные против социального согласия, народного суверенитета и славы оружия». Официальный орган «Монитер» берется информировать общественность на свой лад.
Вскоре этот зарождающийся деспотизм усиливается полной централизацией администрации. Префекты (слово, взятое, как и «консул», из римской истории), супрефекты, мэры — все назначались правительством. Париж был на особом положении и находился под надзором префекта полиции. Опасность столь сильной и бесконтрольной власти сказалась намного позже. В 1800 году умеренность тирана смягчала проявления тирании. У Бонапарта все было рассчитано. Если в начале консульского правления он обосновался в Тюильри, то этим он желал продемонстрировать преемственность власти и дать понять роялистам, что не станет временным исполнителем власти в угоду Бурбонам. Ему нравится занимать королевские апартаменты, но чувство юмора ему не изменяет. «Ну что, креолочка, — говорит он Жозефине, — вы спите на кровати своих хозяев». Или своему секретарю Бурьену: «Бурьен, оказаться в Тюильри — это еще не все, надо здесь остаться». Матери, упрекающей его, что он слишком много работает, он отвечает корсиканским выражением: «Я что, сын белой курицы?» А восклицание государственного советника Редерера «Это так скучно, генерал», впервые увидевшего его в Тюильри среди старых и мрачных шпалер, он парировал словами: «Да, как величие». В этом было что-то от философа — и от поэта.
Он лучше, чем кто-либо, знает, насколько взлет его карьеры сродни чуду и подвержен превратностям случая. Чтобы удержаться, надо нравиться французам. «Моя политика — править людьми так, как большинство хочет, чтобы ими правили. Именно таким образом, на мой взгляд, признается верховная власть народа». Он мог бы сделаться католиком в Вандее, как готов был стать мусульманином в Египте. Как понравиться французам? Они, как он думает, предпочитают славу свободе. Надо только сохранить слово Республика и соблюдать видимость Революции. А потому он велит называть себя «гражданин консул». В дворце Тюильри рядом со статуями Александра и Цезаря он ставит Брута и Вашингтона. Талейран помогает ему вновь приобщить к делу некоторых выдающихся деятелей Старого Режима. «Только эти люди и умеют служить», — говорит он. Одновременно он продолжает видеться с коллегами по Институту, в ту пору очень левыми, почти идеологами. «Я не принадлежу ни к каким группировкам; моя большая группировка — это французы. Никаких заговорщицких кружков. Их я не хочу и не потерплю». После десяти лет доносительства, борьбы, неуверенности, тревоги это была единственная политика, имевшая шансы на успех.
Однако прежде всего страна ждала от Первого Консула внешнего мира. Он обещал его: «Пока я жив, во Франции будет мир. Через два года после моей смерти она будет воевать со всем миром». Но напрасно писал он примирительные письма английскому королю и германскому императору. Монархи не отвечали «узурпатору». Австрия отказывалась уступить Италию; Питт не признавал осуществленных Францией аннексий. Приходилось смириться с перспективой «последней войны». Бонапарт пошел на это скрепя сердце. Одного поражения хватило бы, чтобы подкосить столь молодой режим; одна победа, одержанная каким-нибудь Моро или Дезе, могла породить соперника. Так что из внутриполитических соображений он искренне желал мира. Но если в мире ему отказывали, надо было его добиться.