Змееносец

Скриб неторопливо поднялся и расправил плечи. Он был высок, и рядом с ним Катрин казалась совсем хрупкой. Его черные, как смоль, волосы спадали на лицо упрямыми прядями. И все в его облике говорило об упрямстве и гордости, какие не может позволить себе простолюдин, пусть и наделенный талантом. Серые глаза его сделались холодны, как то свинцовое небо над их головами. Оглушающе запричитали вороны, слетевшие с ветвей по-осеннему…. нет, пожалуй, что теперь уже по-зимнему голого дуба.

— Едва ли мое поведение было бы недостойным слуги знатной дамы, ежели бы знатная дама вела себя, как подобает, — бросил Скриб, — а мои поцелуи все же более действенны, чем мои канцоны. Но коли вы недовольны мною… то, вероятно, вам следует озаботиться поисками иного трубадура. Равно, как и мне — поисками другой знатной дамы. Глядишь, и канцоны повеселеют.

— Да как вы смеете, — задохнулась от возмущения Катрин. Грудь ее часто вздымалась, ей было жарко, словно на улице стояло лето в самом разгаре. — Что ж… уходите! Оставьте меня. Вы оскорбили меня всеми возможными способами. Но я не стану жаловаться своему жениху. Иначе, я уверена, он прикажет наказать вас. Я же, в память о покойном герцоге, не желаю вам подобной участи.

Серж Скриб совершенно не слушал, что она говорила — не мог отвести взгляда от того, как алеют ее щеки на легком морозе — скорее уж от злости, чем от смущения. Она очаровательно злилась, это в обычное время забавляло его. Но не теперь, когда до свадьбы оставалось так мало. Проклятая свадьба! Да неужели же не могла она вовсе не выходить замуж, если трубадур ей не пара?!

— Какое благородство, — проговорил он низким голосом, — быть может, спеть вам напоследок? Или лучше все же поцеловать? Как по-вашему, что выходит у меня лучше?

Катрин опешила и некоторое время пристально смотрела на трубадура. Дерзость Сержа переходила все границы дозволенного… Не отводя взгляда от его лица, она негромко размеренно произнесла:

— У вас все выходит скверно!

— Как жаль… Мне казалось, что кое-что вам даже нравилось, мадам, — мрачно ответил Серж, — я надеюсь, вы хотя бы не обвините меня в недостатке старания? Поскольку я очень старался доставить вам удовольствие.

— Вам показалось, Серж, — надменно возразила Катрин. — Впрочем, я тоже ошиблась. Я думала, что вы талантливый творец, а оказалось, что вы лишь старательный ремесленник.

И, вздернув подбородок, герцогиня де Жуайез, невеста короля Трезмонского, повернулась, намереваясь вернуться в замок.

— Этот ремесленник любит вас, мадам, — обреченно крикнул он ей вслед, чувствуя, как руки сами собой сжимаются в кулаки.

Она прикрыла глаза. Судорожно сглотнула. И ускорила шаг.

А он смотрел, как подол ее платья скользит по замерзшей траве, исчезая там, где тропа сворачивала за кустарник. Потом поднял руки, разжал кулаки и посмотрел на красные полумесяцы на ладонях — от впечатавшихся в кожу ногтей. Эти полумесяцы да прокушенная губа — в знак любви. Как же он устал от их бесконечной борьбы. Нет, не любить герцогине трубадура. А меж тем, трубадур готов был бросить к ее ногам целый мир. Впрочем, целым миром он не владел.

Серж Скриб точно знал, когда полюбил ее — в первый миг, как увидел. Она только приехала в дом его покровителя, герцога де Жуайеза, и стала хозяйкой замка, полагая, что стала хозяйкой и ему, Сержу Скрибу. Какая злая насмешка судьбы! Нынче он мог владеть всем, о чем грезил. Кроме одного — сокровенного и драгоценного сердца ее. Ибо то было сердце неприступной герцогини. Все же однажды таявшей в его объятиях.

ІІ

1185 год, Фенелла

Пожалуй, об объятиях немало мог рассказать видавший виды господин, явившийся в Фенеллу в это утро за два дня до королевской свадьбы, которая по стародавней традиции была назначена на Змеиный день. Он имел вид человека, едва ли ценившего хоть немного подобные объятия и едва ли верившего в то, что возможны они из любви — это отрицало бы саму суть его существования, равно как и смысл всего, к чему он стремился. Он глядел хитро из-под мохнатых черных бровей, в которых проскакивала легкая седина. Озирался по сторонам, и на лице его хмурое выражение поминутно сменялось улыбкой, делавшей его благородные, но некрасивые черты почти уродливыми. В движениях его было немало жизни и сил, едва сдерживаемых им посредством костей, кожи и добротной, но не вычурной одежды. Да, господин был, несомненно, богат, поскольку прибыл на прекрасном вороном коне, равным которому можно было назвать лишь королевского Никса, известного на весь Трезмон. И, безусловно, необычен для знати — при нем не было свиты.

Оказавшись у ворот замка, он нетерпеливо постучал в них рукоятью квилона, вынутого из ножен. И, дождавшись, когда в окошке покажется лицо привратника, проговорил скрипящим голосом:

— День добрый, Жан! Пустите гостя на королевскую свадьбу?

— Откуда вам, мессир, известно, что я Жан? — удивился славный малый, внимательно разглядывавший незнакомца.

— Да я, пожалуй, много чего еще рассказать могу. Коли ты на пороге держать меня не станешь.

— Вы приглашены?

— Конечно, я приглашен! — расхохотался гость. — Мое имя мэтр Петрунель, слыхал? Как могу я быть не приглашен!

— Ох, должно быть, не предупредили нас! — пробормотал Жан, засуетившись. — Погодите, сейчас я отопру ворота, мессир!

— Обращайтесь ко мне мэтр Петрунель и довольно.

Впрочем, юноше не суждено было звать Петрунеля мэтром достаточно долго. Едва впущенный им во двор замка незнакомец скрылся в его стенах, он позабыл о том, что вообще кого-то видал в это утро. Равно как и конюх, уведший под уздцы прекрасного коня Петрунеля на конюшню. Позднее бедняга решил, что конь принадлежит кому-то из знатных гостей короля. А может быть, и герцогине. Он лишь завел его в стойло между белоснежным королевским Никсом и конем трубадура — гнедым с редкой черной отметиной на лбу Игнисом. И теперь любовался зрелищем, способным порадовать истинного ценителя лошадей. Уж он-то в них разбирался.

Меж тем, Петрунель с самым уверенным и независимым видом человека осведомленного и решительного направлялся к мастерской короля Мишеля, будто лучше кого бы то ни было знал, где она распложена. Он не плутал среди коридоров замка. Он легко взбежал по винтовой лестнице Восточной башни. Свернул за угол, где находилось несколько комнат для пользования короля. И точно знал, в какой из них Его Величество предпочитает проводить свой досуг. Мэтр Петрунель не выказывал беспокойства и вместе с тем торопился. Достаточно сильно, чтобы в полумраке одного из узких и прохладных коридоров налететь на показавшегося из-за угла гиганта в монашеском одеянии, также не успевшего вовремя остановиться.

— Cacat! — взвизгнул мэтр Петрунель с перепугу и прикрыл глаза.

— In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti. Amen, — раздалась в ответ громкая скороговорка, продолжившаяся самым недовольным тоном: — Смотреть надо, куда мчишься!

Святой брат Паулюс Бабенбергский всегда славился своей благовоспитанностью и хорошими манерами. Однако нынче он был весьма озабочен. Поднявшись к Утрене, Паулюс увидел, что ночью выпал первый снег. Потому после проведенного в молитве времени, гораздо менее положенного, он счел нужным проверить свой молодой виноградник, куда и направлялся бодрым шагом, несмотря на бурно проведенную ночь и короткий сон.

И уже давно бы мог быть среди любезных его сердцу лоз, если бы на его пути не оказалось досадной помехи в виде испуганного сморчка в богатом плаще и ярких башмаках. Паулюс презрительно фыркнул и пробасил сверху вниз:

— Ну! Так и будете торчать на дороге?

Несколько мгновений мэтр действительно торчал на дороге, растерянно изучая брата Паулюса. Потом по лицу его расползлась улыбка, и он, чуть приосанившись, проговорил:

— Ну что вы, и в мыслях не имею. Но позвольте спросить. Уж не вам ли уготована честь венчать браком короля Трезмонского?

— Мне, — торжественно объявил монах, — как и многим другим братьям из Вайссенкройца до меня вот уже не одно поколение королей Трезмона.