Страница 4 из 13
И работа пойдет как следует, должна пойти. Прогулки плюс мелкие материальные радости — это называется положительные эмоции. А их так не хватает.
На памятник Машенькин накоплю. Вот про памятник-то я, стервец, в последнюю очередь вспомнил. Прости меня, сестренка…
Жутко неудобное время для прогулки на площадь. Если бываю в институте, то к четырем-пяти уже попадаю домой. Жую бутерброд, варю кофе, отхожу от уличной и коридорной суеты и с удовольствием сажусь за стол. Как раз к шести часам голова настраивается на плотную безостановочную работу.
Если же выговариваю себе библиотечный день, то начинаю такую жизнь прямо с утра. И обычно к шести вечера приходит второе дыхание.
Как ни крути — неудобное время они мне подкинули, вовсе неудобное.
И все-таки приятно. Когда я принес Потапычу конверт с тремя полсотенными, он как-то одобрительно хрюкнул и даже не сумел произнести что-либо поучительное. А в глазенках мелькнуло нечто вроде уважения. Не ожидал такой расторопности. Уверен был, что приду отсрочку клянчить, что станет он мораль читать, объяснять простые принципы правильной жизни. Смотришь, и с Витей прижмет. Но не вышло.
С магнитофоном пока повременю. Не так я богат, чтобы покупать всякое барахло. Потерплю, а там видней будет, чем украшать эту нелепую комнату.
В самом деле, тускло вокруг. Письменный стол почернел, давно утратил свою желтизну, ящики не хотят выдвигаться. Книги девать некуда. Полка вмещает не больше сотни, остальные валяются где угодно. Фанеровка на круглом столе, последнем крике моды полувековой давности, потрескалась. Обивка на диване где засалена, где прожжена сигаретами, а где и просто порвана.
А о кухне и подумать страшно. С буфетика можно соскрести добрую банку жира. Посуда перебилась — тут я непревзойденный маэстро. Только Машенькину чашку держу в неприкосновенности. Холодильник на последнем издыхании…
Нет, полумерами не отделаешься — надо радикально все менять. Почему бы не пожить с некоторым комфортом? А почему, собственно, с некоторым?
Могу позволить. Могу!
Интересно, что они у меня покупают? Они — это стоящие за пожилым джентльменом в макинтоше. Интересная бессмыслица! Я бы и так, чисто по-человечески, мог бы заглядывать на площадь, разве вот время выбрать поудобней. Но ведь платят бешеную цену… За что? За душу? А почем она, эта отмененная наукой субстанция, например, моя, пропитанная некоммутирующими операторами, беспризорностью и чем-то еще наверняка бросовым? А, ладно…
Открыл верхний ящик стола. Одиннадцать зеленых купюр. Да три отдал Потапычу. Ровно две недели ежедневной вахты под часами. Ни одного нарушения трудовой дисциплины. Совсем неплохо.
В голове мелькают грандиозные планы.
Не то, чтоб остапбендеровские белые штаны на бразильских пляжах, но нечто вполне солнечное и блистательное. Скажем, опять потянет к южному встряхиванию — теперь уже с неспешным достоинством, не краснея перед смуглыми таксистами и северными блондинками. Впрочем, никаких блондинок вдвоем с Наташей, и точка. Будем вжиматься, буквально впечатываться в горячий песок, поедать глазами только горизонт, а все вкусное, что попадется, съедим на самом деле…
Промечтал до полуночи. За работу браться не хочется.
* * *
Исчезает покой из моего тихого дома — суета загоняет его в недоступные мне и моему воображению углы. Блестяще-нелепые прожекты теснят от стола. Жилплощадь моя прихорашивается, как истосковавшаяся по сладкой жизни бабенка. Я ее понимаю и, пожалуй, сочувствую. Остановиться бы нам.
Хотел все обдумать — не слишком ли разгоняюсь. Но заявился Игорь, разумеется, без предупреждения. Заявился немного навеселе — взвинчен, глаза блестят. Какой-то автор затащил в кафе.
Муторно парню, себя ненавидит и свое отражение в зеркале. Стали говорить, точнее он стал. Невмоготу с Раисой — вот лейтмотив. Но мне-то, в конце концов, какое дело? Нравится — пусть живет, не нравится — кто удерживает? По-моему, он какое-то удовольствие получает от этой взвешенности.
— Послушай, — говорит Игорь, — не лезь ты в эту генеральскую кашу. Натали, конечно, Райке не чета, толковая девочка, но куда тебе до Валика. Ты не обеспечишь, получится, как со мной…
— Послушай, — отвечаю, — не лезь ты в мои дела, расскажи лучше о своих.
И он начинает читать стихи. Целый час он носится по комнате, заполняет ее рифмами, а в перерывах, когда рифмы уже не умещаются в прокуренном объеме, убедительно шепчет о находках. Чуть ли не каждое слово у него находка. Потом еще с полчаса он читает лекцию о какой-то своей строчке. Мелькают знакомые и незнакомые имена — Хлебников, Вознесенский, Монтале…
Могу ли я вот так рассказывать о своих уравнениях? Должно быть, могу в них есть то, что не снилось поэтам. Могу, но не стоит.
Литература интересует всех, а уравнения и модели большинству до фонаря. Плевал, скажем, Игорь на мои упражнения с пространством и временем. А ведь я получаю от иной формулы куда больше удовольствия, чем от всех этих аллитераций и ассоциативных спиралей. Во всяком случае, всегда получал, а теперь… А теперь не знаю — удовольствие мое стало слишком легким и неопределимым.
Когда водопад Игорева красноречия иссякает, превращается в тихий равнинный ручеек, задаю ему первый пришедший в голову вопрос:
— Почему самые приличные писатели получаются из самых бездарных чиновников?
Игорь густо краснеет, никто из моих знакомых не умеет так краснеть. Эта атавистическая привычка делает его крайне привлекательным — могу оценить даже со своей мужской колокольни. Он как-то беспомощно улыбается и моргает. Стоит ли отпускать с ним Наташу на литературные вечера?
— Это в мой огород? — сбившись с заоблачных ритмов, спрашивает Игорь.
— Комплимент вымаливаешь? — ухмыляюсь я. — Это только вопрос. Догадываюсь, что быть плохим чиновником лишь необходимо, но вовсе не достаточно. Почти математическая теорема…
— Все верно, именно теорема, — загорается Игорь. — И очень простая. Энергичному человеку не везет на служебном поприще, а может быть, его и не тянет к везению, и втайне он даже боится такого везения, точнее плату за него чрезмерной считает… И тогда он быстро теряет шансы на служебное самопроявление. Ему не хочется притираться к слабостям начальства, а к сильным чертам — тем более, ему дороже самостоятельность суждений, его мало волнует шаг на следующую ступень лестницы. И такой шаг становится маловероятным. Разыгрывается небольшая трагедия. Сначала человек останавливается, потом начинает скатываться вниз — так сказать, падает в глазах начальства, и, конечно, близких. Теряет лицо.
Игорь бегает по комнате и размашистыми жестами пытается изобразить процесс потери лица. Он, кажется, всерьез поверил, что доказывает теорему. Приятная иллюзия. Но к теоремам иные требования — из кучи плохо определенных терминов можно вывести что угодно. Например, энергичный человек — кто это? В чем мера человеческой энергии? А главное — как мне оценить собственный запас, если нет охоты проявить его в том деле, которым приходится заниматься? А насчет притирки еще менее определенно. Здесь нежелание — зачастую лишь красивая маскировка для обычного непонимания людей. Все сложней…
— Да-да, начинается падение, — азартно декламирует Игорь. — Но как у вас говорят, есть закон сохранения энергии. Она ведь не исчезает. И человек в такой ситуации не может остаться прежним. Если он падает с открытыми глазами, если не боится осознать правду своего состояния, и у него есть хоть какая-то тяга к перу, появляется некий зародыш. Если же нерастраченная энергия полностью сублимируется в новую форму, есть шанс на рождение настоящего писателя. Видишь сколько всяких «если». Но факт, говоря по-вашему, экспериментальный факт — большинство первых и нередко лучших романов посвящено осмыслению своего ухода от обычных профессий.
Игорь ненадолго смолкает. Камень-то и вправду в его огород. А о себе говорить нелегко. Для себя этих «если» всегда избыток. Иногда их слишком много, чтобы решиться на какой-нибудь настоящий шаг.