Неуловимая

Временами? Но вот что касается ее, то я знал, что это головокружительное ощущение не покидает ее никогда. Жизнь была для нее самой трудной ее ролью. Обычно она играла ее с перебором, с напускной веселостью, причинявшей мне боль, ибо я знал, что это ее хорошее настроение полно тревоги, полно глухого отчаяния, что это всего лишь разбег для того, чтобы потом еще сильнее погрузиться в ощущение собственной пустоты.

Она завидовала тому, что я пишу книги, потому что от моего труда хотя бы оставался какой-то след. Эти книги с моей фамилией на обложке служили доказательством того, что я что-то создал, что я существую — в то время как она, на сцене или в личной жизни, непрестанно переходила от одной видимости к другой — так бабочки, порхая, обжигаются на иллюзорном солнце лампы. Она буквально сгорала от желания существовать. Но я уже говорил о том, как неловко она осуществляла это желание — и с людьми и с вещами. Есть люди, которые роняют все, к чему прикасаются, которые говорят все время невпопад, которые путают правую и левую сторону, которые разбивают стаканы. Она же — она вечно разбивала саму себя. Об этом я тоже ей говорил — так, словно мог что-либо изменить.

Она любила детей. Маленькие дети успокаивали ее. Она легко, без усилия находила с ними общий язык, охотно увлекалась их играми, и в то время, пока она, таким образом, была их подружкой, она освобождалась от забот о реальном, была, наконец, в мире, состоящем из забав и невинного обмана, ненадолго испытывала чувство умиротворения. Она хотела бы когда-нибудь завести ребенка. Но говорила себе, что не способна на это, что не располагает достаточным замесом жизненных сил и что ничего реального из ее пустоты никогда не выйдет. Но, несмотря ни на что, она часто думала о ребенке. Она мечтала об этом ребенке. Но прежде нужно было родиться ей самой: нужно было, чтобы некие родители, наконец, породили бы ее в реальности.

Порой она была необычайно нежной. Никогда еще ни одна женщина не падала так в мои объятия. Никогда еще никто не предавался со мной любви так полно, так непринужденно. В такие моменты ее беспокойство покидало ее, казалось, навсегда. Она, наконец, доверялась. Тогда как всей славы и всего золота мира не хватило бы для того, чтобы освободить ее от ее тревоги. Впрочем, она и не хотела их. Она чувствовала, что известность — это не более, чем уловка в мире, который она не могла разгадать, в мире, где, как ей представлялось, правда и ложь были смешаны в неразделимое целое. Но она была способна беззаветно доверять и помогать незнакомцам: конечно, это она сама нуждалась в помощи, но не знала, как это выразить. Она предлагала: такова была ее манера просить.

Она отказывалась от моих подарков. Она отвергала комплименты по поводу ее красоты, ее таланта. Все это казалось ей обманом и представлялось частью мира, слишком опасного для ее мира. Она верила лишь ласкам, объятиям — то есть тем подаркам, в которых человек приносит в дар самого себя. И тогда она, в свою очередь, дарила себя.

Потом ею очень быстро овладевал сон. Детский сон, мгновенный и глубокий. Она отдавалась мне, чтобы освободиться от самой себя. Она искала лишь способ забыть себя. Она забывалась, как новорожденный, которого она не сумела бы вскормить. Я смотрел, как она засыпала. Такое впечатление, как будто она удалялась все дальше с каждым вздохом, — все более глубоким, все более спокойным — как вода, вновь успокаивающаяся после прохождения лодки. Что тебе снилось, бедная Офелия, уносимая течением в ночь? О чем ты грезила? О счастье, которого ты не встретила?

Тогда тебе было девятнадцать лет, и все твое богатство сводилось к адресу твоей подруги, которая могла приютить тебя на несколько недель. Ты впервые приехала в Париж. Сколько комнат с тех пор тебе одалживали на месяц, на ночь? Сколько раз с тех пор ты пересекала Париж в последний час работы метро с чемоданом, с несколькими наспех связанными вместе сумками и адресом, нацарапанным на пачке сигарет? В лучшем случае тебе предлагали комнату. В худшем — половину кровати: тебе, конечно, не говорили об этом прямо, и уже на следующий день ты снова оказывалась на мостовой с адресной книжкой в руке и несколькими стремительно исчезающими в телефоне-автомате франками. Я думаю, у тебя до конца твоих дней сохранится отвращение к тем постыдным ночам, — даже если стыдиться должна была вовсе не ты — оттого, что иногда, перед рассветом, для того, чтобы, наконец, поспать, ты соглашалась оказать услуги, которых от тебя требовали.

То было время учебы, время еще тогда не утраченных больших надежд. Вечерами ты работала билетершей в театре «Антуан». Ты смотрела через приоткрытую дверь пустой ложи все спектакли, вплоть до сотого представления. За три года ты насмотрелась на стольких актрис! Хороших, дурных — какая разница! Из-за приоткрытой двери ты сама играла их роли, веря, что настанет день, и ты, в свою очередь, выйдешь на сцену и тогда начнется настоящая жизнь.

Ты не любила кино: судя по твоим объяснениям, ты ненавидела камеру, этот большой стеклянный глаз, который следит за тобой, который шарит в твоей душе. Это причиняло тебе боль, такую же, как бормашина дантиста. Но через это необходимо было пройти: кино — это большие деньги даже за самую маленькую роль. Это позволило бы тебе избавиться от утренних переездов, хотя бы на какое-то время.

Тогда, как обычно, ты жила у приятеля. Ты прожила там всего несколько недель, не больше — но и это было уже много, тем более что ты осталась там совсем одна, поскольку приятель предоставил тебе квартиру в полное твое распоряжение. Он тоже был актером и уехал на гастроли со своим спектаклем. Он предложил тебе пожить у него, чтобы ухаживать за его кошками во время его отсутствия. У тебя кружилась голова от подсчета всех этих ночей, которые тебе предстояло провести «у себя дома», от мысли обо всех тех «половинках постели», от которых ты таким образом избавлялась, и ты бродила по этой большой квартире, переходя из одной комнаты в другую, как Золушка, очутившаяся во дворце волшебного и очаровательного Принца. Особое очарование ему придавало то, что его там не было.

Много лет спустя ты рассказывала мне о той чудесной просторной анфиладе из пяти комнат с балконом, откуда, в самом конце улицы, были видны неоновые огни площади Пигаль, мигающие вывески, кричащие афиши — вся та мишура, что каждый вечер привлекает волны туристов, жаждущих организованного падения нравов. Ты любила смотреть на это — но издалека, так как тебя немного пугало это довольно подозрительное, приглушенное оживление. Иногда ты думала, что там разыгрывается нечто, напоминающее театр, но эта мысль была тебе неприятна, чуть задержавшись на ней, ты испытывала тревогу. Действительно, столь ли уж велика была разница между девушками, раздевающимися на сценах кабаре, позволяющими олухам — мужланам рассматривать потайные места Твоей анатомии — и тобой, мечтавшей сыграть Аньес[1] или Марианну[2]? И ты спрашивала себя, каким на самом деле будет твой театр, на какие подмостки ты когда-нибудь поднимешься, на какой сцене будет разыгрываться твоя жизнь.

Именно там, в той квартире, с балкона которой ты разглядывала украшенные гирляндами разноцветных лампочек врата таинственных преисподних, таких близких — и оттого еще более пугающих маленькую провинциалку, которой ты оставалась, именно там, в этом слишком просторном и пыльном месте, почти свободном от мебели, напоминающем сценическую площадку, на которой еще не установлены декорации, ты получила по телефону сообщение о том, что тебе предлагается первый ангажемент и назначается долгожданная встреча: ровно в десять часов на следующее утро, как предписывал тебе записанный на автоответчике властный голос. Он наполнил тебя счастьем и одновременно ужасом. Это ведь был сам Господь Бог, призвавший тебя к жизни, разве не так?

Она поставила стрелку будильника на восемь часов, так как боялась опоздать из-за какой-нибудь случайности — забастовки в метро, например. Она даже высчитала, сколько времени ей пришлось бы идти до места встречи пешком. Сколько всего могло приключиться до десяти часов завтрашнего утра! Вечером она не могла ничего есть: пожевала только немного шоколада, оставшегося с празднования Нового года. Спать легла рано. Она боялась встать с темными кругами под глазами, если поспит недостаточно. Ее вызвали лишь для того, чтобы подписать контракт, но она боялась, как бы, увидев ее утомленное лицо, там не передумали.