Неуловимая

«Кто-нибудь может нас увидеть», — шептала она, когда мои губы, нежно прикоснувшись ко всем изгибам ее сверкавшего белизной тела, приближались к месту соединения ее ног. Она делала вид, что защищается, повторяла, что «нас могут увидеть», но поднимала мне голову, заставляя меня — так будят ребенка, уснувшего на ходу, — открыть глаза, которые я закрывал, чтобы лучше проникнуться мечтой о ее наготе.

«Нас могут увидеть?» Да нет же! Никто не мог застать нас врасплох, лишь тополя наблюдали за нами тысячами своих глазков, которые, покачиваясь от легкого ветерка, поблескивали, как зеркала, возвращающие ей ошеломляющую картину бесконечности ее наготы, которой она хотела заполнить меня. Она пристально смотрела на меня, но ее взгляд, насыщенный ею самой, искал во мне отблеск той белизны, которую она предлагала мне так, как предлагают грудь ребенку. Я говорил ей о том, что всю жизнь хотел бы стремиться пропасть без остатка в свежести ее плоти, но что счастье мое состоит в знании того, что это тщетно, ибо на самом деле мое желание никогда не сможет сравниться с ее неистощимой наготой, которой сияли ее глаза, глядя на меня с вечным и нежным вызовом.

«Нас могут увидеть», — шептала она в последний раз, удивляясь моему проникновению. И тут вся ее белизна замыкалась на мне, ее ноги сжимали мою талию, ее руки обвивали мой затылок, притягивая мою голову к своему плечу, где захлебывались мои слова любви, где упразднялся мой взгляд, попытавшийся было охватить ее всю целиком. Теперь, когда проходило обычно поглощавшее ее целиком изумление, вызванное внедрением моего члена, наступала ее очередь удерживать меня; я же был окутан ее белизной, ее неиссякаемой свежестью, и купался в ней, как в реке, которую хотел бы испить до дна.

Потом мы плавали в пруду. Карпы сновали вокруг наших тел и присоединялись к нашим объятиям. Далекое пыхтение помпы, откачивающей воду для орошения полей, ограничивало пространство нашего одиночества, а на какое-то время — и нашего счастья. Мы отдавались друг другу, уносимые спокойной водой, и поминутное соприкосновение с карпами только усиливало наше взаимное желание, заставляло его искриться многочисленными разноцветными отблесками. Желание, которое тогда казалось мне вечным.

Мы возвращались в деревню в самый жаркий час дня: низкое солнце озаряло главную улицу продольно, как газовый резак. Мы встречались с другими актерами труппы, рассредоточенными по двум или нескольким кафе между церковью и мэрией. Разговор вертелся вокруг уловок, способных помочь избежать жары. Одни катались на лодке по реке, другие после обеда отправлялись в соседний город, чтобы там насладиться кондиционированным воздухом в зале местного кинотеатра, третьи просто напивались воды с ментолом. Мы же никому не говорили про наш рай на пруду с карпами, памятуя о том, что единственная ошибка Адама и Евы заключалась в том, что они не скрывали своей любви.

Есть никто не хотел. Все ужинали после репетиции, поздно ночью, во дворе замка или в единственном деревенском ресторане, ради актеров перешедшем на испанское расписание. Я поднимался в замок вместе со всеми. Меня принимали хорошо, хотя и несколько сдержанно: я не был членом труппы. Я не принадлежал к их семье, и даже если эта семья образовывалась лишь на пару месяцев, даже если ее члены познакомились друг с другом всего несколько недель назад, они были братьями и сестрами в вечности, в то время как я приходил извне, я всего лишь разделял постель с одной из них, а постель для этих людей занимает так мало места в комедии жизни, является столь незначительным аксессуаром, и роль, которую в ней играют, выглядит настолько мизернее любой самой мизерной роли, исполняемой самым жалким статистом на сцене!

Она не хотела, чтобы я присутствовал на репетициях: и для нее тоже я не был членом семьи, ее настоящей семьи. Я вновь спускался в деревню, возвращался в гостиницу. И располагался там в саду. Я пытался воспользоваться свежестью, которая, наконец, приходила и заставляла розы благоухать. Я читал, чаще грезил: я был в восторге от своего счастья и притворялся, будто верю, что ему не будет конца. Но наступавшие сумерки тоже казались бесконечными.

Незадолго до полуночи я возвращался в замок. Понимал ли я тогда, что моя жизнь состояла лишь из моих трапез с ней, из моих ночей, проведенных с ней, и что все мои устремления сводились к ожиданию часа встречи с ней?

Обычно, когда я приходил, уже убирали последние декорации. Электрики укрывали свои прожекторы брезентом, но каждый знал, что гроза разразится именно в день премьеры, не раньше.

Я находил ее стоявшей вместе со своими товарищами возле режиссера. Они выслушивали его критические замечания или получали указания, как играть на следующий день. Я стоял в двух шагах позади нее, притворяясь, что не слушаю эти не касающиеся меня разъяснения. Но я мог бы приблизиться к ней, даже коснуться ее: она бы не почувствовала этого. Она еще не вернулась в реальный мир.

Веселее всего ты бывала во время ужина. Для тебя праздник длился еще долго: праздник пребывания на сцене. Ты пила, не слишком соблюдая меру. Ты всегда любила после окончания спектакля или репетиции быть немного «на взводе». Твоя жизнь — это безрассудный смех маленькой девочки, которая сама удивляется своим собственным шалостям, совершаемым ради того, чтобы избавиться от Бог знает какой печали. А я просто смотрел на тебя, просто слушал тебя как бы тайком: я чувствовал себя таким реальным, таким по-дурацки реальным рядом со всеми вами! Я не хотел, чтобы на тебя падала моя тень, чтобы она как-нибудь ненароком не затмила тебя, ибо на самом деле ты была всего лишь образом, возникающим в луче прожектора.

Я так ждал той минуты, когда придет пора возвращаться в гостиницу и я смогу увести, точнее было бы сказать, «унести» тебя с собой — и все же, когда я уводил тебя, то невольно гасил свечи бала. Ты казалась счастливой, когда я открывал решетчатую калитку сада, ты тоже была счастлива вновь обрести нашу любовь — но я хорошо знал, что вырвал тебя из твоего окружения.

Твой день рождения попадал на канун премьеры. Мои подарки таились на дне чемодана со дня моего приезда. То были недорогие вещи, ибо ты не любила, когда на тебя тратили деньги. Я хотел вручить их тебе вместе с поцелуями утром, как только ты проснешься. Потом мне пришла в голову мысль отпраздновать твой день рождения после репетиции, и таким образом слиться с вами, с вашей семьей, в которую, как я надеялся, ты меня впустишь хоть на один вечер. Робея гораздо сильнее, чем в том случае, если бы я вручал рукопись своей первой пьесы, я открыл свой замысел режиссеру, который меня сразу же одобрил, любезно и рассеянно; он проявил не больше интереса к моей затее, чем к рукописи переиначенного мной «Фауста» или «Царя Эдипа», вздумай я соорудить нечто подобное.

Я заказал по телефону ужин для восемнадцати членов труппы у одного кулинара в соседнем городе. Тот предложил мне завершить празднество фигурным тортом, какой обычно подают на свадьбах: я был так счастлив и возбужден, что это предложение мне понравилось.

И вот наступило утро великого дня: недорогое колье, флакон духов и кружевное дезабилье были возложены на обнаженный живот и шею спящей, и прохлада маленьких стеклянных жемчужин заставила ее изумленно открыть глаза. Наша хозяйка не преминула заметить украшение на шее очаровательной клиентки, обычно по утрам скрывавшей свои прелести лишь под большим банным полотенцем. Мы немного поболтали. «Нужно устроить большой праздник по случаю этого дня рождения», — с теплотой произнесла любительница роз. Но моя спутница была довольна подарками и ничего больше для себя не желала. После многочисленных комплиментов по поводу юного вида и красоты моей возлюбленной наша хозяйка исчезла в гуще сада — то ли из скромности, то ли из потребности вновь заняться своими цветами.

Когда мы полчаса спустя вновь поднялись в нашу комнату, она была заполнена розами: ничто не могло доставить больше радости моей спутнице, чем это неожиданное проявление дружбы. Я тоже был счастлив, даже осознавая, что мои собственные подарки доставили ей меньше удовольствия. Моя любовь к ней была столь велика, что я, в своем ненасытном желании сделать ее счастливой, принимал все удовольствия, которые ей кто-либо доставлял, принимал так, словно сам являлся их источником.