Белые и черные

Та — к столу в предопочивальне. Искала, искала, — нет. Пропала бумага.

— Ведь нет допроса! — не без ужаса ответила гофмейстерица.

— Это Макаров стибрил! — шепнула государыне из-за занавески княгиня Аграфена Петровна.

— Как это гадко! — не скрывая неудовольствия и беспокойства, сказала государыня. — Иван! Воротите Макарова ко мне, где бы его ни встретили. Летите… Если уехал — возьмите лошадей вдогонку! Чтобы был сию минуту… никуда не уклоняясь и не свёртывая!

Балакирев полетел. На счастье, вбежав в конторку, он встретил выходившего надевать шубу свою Алексея Васильевича.

— Сию минуту к государыне! — крикнул Балакирев и, приставив к его уху рот свой, шепнул кабинет-секретарю: — Да с тою бумагою, немецкой, которую вы невзначай захватили на столе, в комнате перед опочивальнею.

— С какой бумагой? — вздумал хитрить Макаров.

— Чего тут спрашивать? — ответил обыкновенным голосом раздосадованный посланный царицы. — Увёртка ни к чему другому не поведёт, как, может, только к отдаче под арест Дивиеру. Сильно сердятся…

Макаров, не отвечая, воротился к своей конторке, отворил её… порылся… и, что-то запихнув в боковой карман, вновь запер и последовал за Балакиревым, храня молчание. Одни только наморщенные брови и лихорадочно бегавшие глаза показывали сильное волнение и неприятные чувства дельца.

Вбежав впереди Балакирева в переднюю, Макаров сбросил на пол картуз и шубу — и прямо в опочивальню.

— Виноват, ваше величество… Не знаю, как смешал с своими докладами здешнюю бумагу, на столе, — скороговоркою, подавая рукопись княгини Аграфены Петровны, произнёс в своё извинение делец, не придя ещё в себя от сегодняшних неудач.

— Прощаю! Дай только её сюда. Не знаю, однако, как тебе могла попасться бумага, когда ты бумаг своих из рук не выпускал. Не велю одного пускать тебя. А в другой раз, если осмелишься унесть, мы поссоримся, Алексей Васильич. Ступай же куда тебе надо. Я не держу больше.

Как оплёванный, совсем растерявшись, выкатился Макаров и, держа картуз в руках, в шубе, с открытою головою, так и дошёл до саней своих.

— Это чёрт знает что такое! — крикнул он в бессильной злости, ни к кому не обращаясь, и, размахивая руками, сел в сани.

И государыню, и княгиню, за занавесью, и Дивиера передёрнуло от последнего пассажа Макарова.

— Ну, этот-то куда воротит? — не удержалась Екатерина I.

Дивиер пожал плечами.

— Ты не знаешь, Антон Мануилович, в чью пользу норовит Макаров?

— Как не знать, ваше величество? Видно, духи были собраны на совещание у светлейшего чуть не с полночи… Он прямо к вам — от светлейшего.

— Так ты прав, мой друг, вполне, советуя князя удалить… Дольше будет при нас — всех людей перепортит. Ни на кого нельзя будет положиться.

— На меня можете, ваше величество. Я знаю, что уже намечен князем — как жертва его мстительности, но боязнь не переменит меня и опасение за судьбу свою не заставит отступить от долга присяги! — со вздохом, грустно, но торжественно сказал Дивиер.

— Жертвой, пока жива, ты не будешь ничьей, Антон Мануилович! Служи так же и с этою же доблестью, и я вверяю себя одной твоей охране!

— Охранять ваше величество не берусь и не могу, не распоряжаясь ни одним полком. Все войска зависят от коменданта, и караулы — тоже. У меня инвалиды одни да дневальные с трещотками. Так много взять на себя рассудок не позволяет. И комендант — человек преданный тому, кто его поставил.

— Кому же?..

— Светлейшему.

— Что же, переменить его, или ты будешь комендантом?

— Пока светлейший шурин мой — президент военной коллегии, я должен бежать какой бы то ни было военной команды! И без того неприятностей по десяти на день.

— Я тебе дам команду в гвардейских полках.

— А Бутурлин что же будет, ваше величество?

— Разве ты с ним не ладишь?

— Он орудие светлейшего князя…

— Так все военные, по твоим словам, его, а не мои слуги?

— Частию, ваше величество… по крайней мере начальники: каждый думает угодить ему больше, боясь его больше…

— Кто же тогда за меня? — всплеснув руками, с непритворным порывом отчаяния молвила императрица. — Одни духовные?

— Не думаю, ваше величество, — ответил холодно, но твёрдо бесстрастный Дивиер.

— Как?! И духовные… архиереи… преданы князю?

— Президент — да! Вице-президент — нет, потому что виляет и ищет кому служить выгоднее… а прочие — кто приголубит.

— Не лестное же ты, Антон Мануилович, имеешь мнение о владыках!

— Сила обстоятельств, ваше величество, — с тяжёлым вздохом молвил генерал-полицеймейстер.

— А, ты признаешь, говоришь, в обстоятельствах силу… а не во мне?! Что же это за обстоятельства и в чём их сила и значение?

— В возможности делать что угодно… прямо…

— А разве я этого не могу? — с нетерпением, соединённым с затронутым самолюбием, спросила решительно государыня, бросив на Дивиера молниеносный взгляд.

— Могли бы… но до сих пор не изволили заявлять, а князь…

— Заявляет свою мощь всем, хочешь ты сказать?

— Так точно, ваше величество.

— Жалею же я тебя, что ты так мало знаешь меня! — величественно ответила Екатерина I и, поднявшись с кресла, протянула вперёд правую руку, указав перстом в пол. — Я заставлю склониться своекорыстного честолюбца!

— Дай-то Господи, государыня! Подкрепи вас сознанием… не подчинять верных слуг прихоти подданного.

И голос его задрожал от сильного волнения. При последних словах в дверях приёмной показался старый сенатор граф Пётр Андреевич Толстой и от порога первой комнаты принялся отвешивать низкие поклоны, увидев императрицу.

— Граф Пётр Андреевич, зачем ты у меня смущаешь верных подданных? — завидя его поклоны, полушутливо-полугневно молвила Екатерина.

— Не могу знать, ваше величество, о ком изволите говорить это вашему преданному слуге, — тоже как бы шутливо отозвался старец, скорчив самую невинную мину.

— Я о тебе говорю, зная верно, что ты собираешь сплетни самые скверные обо мне, даёшь им веру и распространяешь в народе нелепые толки.

— Толковать народу о чём бы ни было ваш слуга хоть бы и хотел, да не может, ваше величество… ноги едва носят… а слухом земля полнится… ино что услышишь от людей и про вашу персону… виноваты те, кто лгут… Слушаешь, иное и нелюбо, а как прямо сказать, что не веришь? Я и про себя скажу, поверишь из десяти одно. А чтобы ничему не верить и всем глотку зажимать — не говори… моя старость не допускает… Тогда все умники закричат: старый совсем с ума сбрёл! А насчёт чего другого, коли на меня есть донос вашему величеству — ответ держать готов … и не запрусь в том, в чём виноват… и без того зажился на свете… Восемьдесят второй уж с Крещенья, — чего же больше! А буде в чём невольно провинился, в прошибности… ненароком, ин Бог и государыня, может, помилуют кающегося?

И сам склонился на колени, опустив на руки седую свою голову.

— Я готова простить с одним условием, граф, что ты отстанешь от сообщества пускающих подмётные письма…

— Подмётные письма, говорите, ваше величество? Да я первый враг им… По мне, непорядки прямо обличай! Да я и не знаю, какие у нас непорядки? Один больше всех власть забрал? Так ропот тут и был, и останется, потому что всегда бывают пересуды того, чему особенно не можешь пособить. Все мы, грешные, таковы! И ближнего, и дальнего осуждаем. Да это к предержащей власти не относится. Почитать предержащую власть я всегда не прочь. Никто не назовёт Петрушку Толстого не готовым жизнью пожертвовать за главу правительства. А своей головы я уж с сорока годов не щажу — в угодность власть держащим. Царевна Софья Алексеевна старшинств-царя Ивана выставила нам [59], — мы против вашего покойного супруга сумятицу устроили и выбранного царя, почитая в нём малолетнего, присудили взять, как старшего брата, в соцарственники. Как резня началась — вскаялся я, да не скоро уймёшь стрелецкую чернь. Зато не стал я за царевну, как вырос государь Пётр Алексеич. Не поноровил и царевичу [60], когда блаженныя памяти супруг ваш велел привезти его. Не против был и воцарения вашего величества, — нас несколько только думали, что доброта ваша, государыня, нуждается в руководстве не какого-нибудь Александра Меньшикова, а целого совета, в котором бы он был только членом, со всеми равноправным. А в этом совете должны заседать — чтобы смуты напрасной никто и из нас не заводил — цесаревны, дочери ваши обе, зять ваш, как обвенчается, его светлость герцог Голштинский, внук ваш, царевич Пётр Алексеевич, сестрица его, да из нас, сенаторов, кого ваше величество почтёте. И все дела докладывать такие, которые Сенату не под силу, также и Синоду тем паче — денежные. Пётр I говорил недаром, что народные деньги — святые деньги и ими корыстоваться хапало какой-нибудь, поостеречься бы должен…

59

Софья Алексеевна (1657–1704) — старшая сестра Петра I. После смерти царя Фёдора Алексеевича (1682) Софья стала во главе партии Милославских, родственников первой жены царя Алексея Михайловича, воспользовалась волнениями стрельцов и добилась провозглашения на царство двух братьев — Ивана и Петра (23 мая 1682 года), которые должны были править совместно, но Иван считался первым царём, а Пётр — вторым. Сразу же вслед за этим (29 мая) по настоянию стрельцов Софья провозглашена правительницей государства и была ею до 1687 года, К этому времени Пётр решил царствовать самостоятельно, и, несмотря на все интриги и поддержку части дворянства, Софье пришлось уйти в монастырь. Но и оттуда она подбивала стрельцов на восстание. В 1698 году стрельцы подняли восстание, но оно было жестоко подавлено, и главарей его казнили. Софью постригли в монахини, и до конца жизни она находилась в Новодевичьем монастыре под строгим надзором.

60

Имеется в виду участие П. А. Толстого в возвращении царевича Алексея в Россию.