Белые и черные

— Ну, начинай же… хоша со сна, хоша про новости, — вымолвила княгиня будто безучастно. А в самом деле сгорая нетерпением от предположения, верного в основе, что прибыла Ильинична никак не даром.

— У нашей матушки севодни уявилось посольство одно, да довольно загадочное.

Тут она рассказала эпизод Бирона и его речи, бившие надвое, будто бы без цели.

— Бирона как не знать, — выслушав донесение Ильиничны, высказала княгиня Аграфена Петровна. — И что ему не по нутру должны показаться делаемые предложения царевне, тоже в порядке вещей. Он ведь женат для прикрытия. Самое лучшее, если бы всемилостивейшая государыня отписала племяннице: я тебе устроить своё счастье с Морицем Саксонским не думаю препятствовать. Это было бы самое разумное и вполне справедливое решение, желательность которого самой царевной очевидна. А что Бирон высказывает свои взгляды несогласные, — в его сторону нечего заглядывать. Да и здесь его незачем приголубливать. Как в Митаве всех он ссорит, так и здесь постарается. Иначе ему нечего и делать.

— Я тоже, матушка княгиня, сама смекала, что так следует нашей поступить. Сумеем внушить, как и что. Да и ты, княгиня дорогая, не оставь своим посещением нашу половину.

На этом кончились речи о политике. Начались усердные возлияния со стороны Ильиничны и ублаживанья княгинею-хозяйкою, скоро доведшие гостью до крепкого сна. Уложив её, княгиня принялась писать об узнанном отцу, и к утру уже уехал посланный с письмом.

Ильинична действует у княгини Волконской, а в комнатах её величества идёт трагикомедия.

Андрей Иванович Ушаков, явившись по призыву, прежде всего бросился на колена пред государынею и прикинулся совсем погибающим человеком. Он с трепетом чуть выговаривал от волнения, представляя необходимость для него высочайшей поддержки.

— За Лакостою, мать наша, стоит целая толпа ваших ворогов. Прежде чем приказать его пристрастить, осмелюсь просить: дайте указец взять кое-кого, других прочих, на первый случай… Пригласите цесаревну Елизавету Петровну и повелите контрасигнировать приказ, вашим величеством мне отданный…

— Да разве нельзя без этого, Андрей Иваныч? Я тебе, батюшка, верю во всём и полагаюсь на тебя.

— Да, те-то, другие прочие, кому невыгодны будут мои у них хозяйничанья, словесному моему заявлению вашей воли воспротивятся. А приказ совсем иное: читай и повинуйся!

Императрица вздохнула. Она не любила крайностей и слова «арест» с минувшей осени не могла слышать без содрогания.

Видя на лице её величества колебание и холодность, Ушаков повторил просьбу о приглашении Елизаветы Петровны.

— Да зачем это? Кто такие могут быть ослушники?

— Первый — Павел Иваныч! — брякнул, совсем неожиданно для её величества, Ушаков.

— Да разве его ты думаешь брать? — вымолвила монархиня, бледнея.

— Нельзя иначе, ваше величество. Он-то и есть корень зла! Могу поклясться вашему величеству, он главный предатель… С ним вместе Чернышёва, старого шута, с сожительницею прихватим да душегубца старинного же… Толстого.

— Нет, нет, нет!! — вскрикнула в ужасе государыня и замахала руками. — Помилуй, Андрей Иваныч… все ведь возопиют на меня, скажут: если эти враги, кто же друзья?

— Как угодно вашему величеству… их не брать — напрасно и Лакосту допрашивать. Он шпионит для них. А что они хотели бы смастерить — откроется разом, как только разрешите захватить да поспросить наедине, поодиночке. Авдотья Ивановна с перепугу не такое ещё признание учинит, как Балкша… тогда…

Ужас Екатерины I достиг высшей степени при этом напоминании.

Государыня закрыла глаза руками и чуть слышно произнесла:

— А если не они? Тогда что?

— Тогда я готов положить голову свою на плаху! — не задумался ответить с достоинством Ушаков, чувствуя, что из-под рук у него ускользает интересное дело.

— Если ты так уверяешь… пожалуй, согласна, — скрепясь и помалу приходя в себя, тихо и медленно проговорила государыня, прибавив: — Только ты их не очень притесняй… чтобы не плакались на меня…

— Я даю слово, государыня, бережно с ними обращаться, но не допросить нельзя и не пристрастить, чтобы правду выболтали — без того не обойдётся.

Государыня снова погрузилась в думу, и её величеством вновь овладела нерешимость. Добрая императрица представила себе, как на этих высокопоставленных особ должно подействовать самое взятие их в допрос.

На счастье Ушакова, случайно вошла сама цесаревна Елизавета Петровна, беззаботная, как птичка, с улыбкою на устах. Её высочество с горячим родственным приветом обратилась к государыне-матушке и села затем подле стола.

— Ты, душа моя, верно отгадываешь, когда есть в тебе надобность… сбиралась было послать за тобой, а ты и тут, — молвила ласково государыня.

— А что вам, мамаша, требуется?

— Её величеству угодно, — заговорил Ушаков, — чтобы ваше высочество изволили подписать два указика. — И он положил на стол свои бумаги.

— Да, мамаша, подписать? — переспросила цесаревна, взявшись за перо.

— Д-да, конечно… — ответила рассеянно монархиня, снова погружаясь в свою думу.

Помолчав с минуту, государыня про себя произнесла:

— Но надо подумать, видишь…

Ушаков в это время уже брал подписанные бумаги.

— Так что же прикажете: не давать Андрею Ивановичу или… уничтожить?.. — в свою очередь спросила цесаревна.

— Ваше величество! — с жаром возразил Ушаков. — Уничтожить теперь указ — значит отдаться самим в руки ваших врагов. Я ваш усерднейший раб, готов пролить последнюю каплю крови моей, защищая интересы вашего величества, но все усилия мои будут бесплодны, если слово вашего величества остановит теперь дознание. Всякое промедление в настоящем случае увеличивает опасность, усиливая дерзость крамолы.

— Полно, полно, Андрей Иваныч, не пугай меня… Я, пожалуй, согласна, чтобы ты разузнал, как говоришь, все, только меньше шума и угроз, — спокойно произнесла государыня.

Ушаков поклонился и поспешил удалиться. Он уже мысленно рассчитывал шансы своей полной победы, взяв с гауптвахты половину караула и подведя его по набережной к дому Чернышёва. Темнота в окнах, однако, возбудила в разыскивателе подозрение.

— Никак улизнули, окаянные! — не выдержал Ушаков, рассмотрев закрытые изнутри ставни.

Войдя с командою на двор, Ушаков подошёл на свет к одноэтажному жилью и стал стучать в окно.

— Кто там? — раздался голос из запертых сеней.

— Которое крыльцо к его превосходительству? — спросил он, совсем изменив голос на какой-то рабский.

— Да на что тебе? Боярин с боярыней в Москву поднялись, ащо позавчера, с утра… дома-ста нетути ни души…

— А ты кто?

— Мы-ста дворники…

— А люди ещё где?

— Всех забрали с собой, бають, в обоз…

— Надолго, стало быть, уехали?

— Не знаем-ста, нам не докладывались.

Ясно — нечего и продолжать расспрос. Ушаков и тут не потерялся. Он мгновенно сообразил, что со двора Чернышёва есть калитка на двор Ягужинского, и пустился с отрядом своим искать эту калитку. Нашёл и понажал щеколду. Низкая дверь подалась без шума, и открылся вход на соседний двор. Окно рабочей комнаты хозяина было завешено ковром, но сбоку ковёр не доходил донизу, и узенькая полоса яркого света проходила наискось по двору.

— Слава Богу, здесь обретаться изволят! — весело выговорил про себя Андрей Иванович.

Взглядом генерал дал понять одному ефрейтору, где расставить людей у каждого из выходов. Другого ефрейтора с тремя гренадёрами Андрей Иванович взял с собою, найдя без труда впотьмах входную дверь в переднюю и отворив её без звука.

Здесь было пусто, но по ковру, в соседней комнате, расхаживал хозяин. Махнув ефрейтору (став на полосе света, в проёме двери, между петлями) ввести солдат, Андрей Иванович поднял ковёр и вырос перед Ягужинским.

— Как поживать изволите, Павел Иванович? — с злорадством приветствовал Ушаков.

Ягужинский поворотился и невольно попятился, увидев за разыскивателем ещё ефрейтора.