Божья воля

Никитка опешил и от этого властного тона, и от взгляда, который бросил на него «несчастненький», но потом снова пришёл в себя и опять закричал:

— Да ты чего это? Убивство совершил да ещё гордыбачить! Вот погоди ужо…

Но ему не удалось докончить. Громоподобный стук в ворота повторился, да и Барятинский так грозно посмотрел на него, что он опрометью бросился во двор, чтобы найти защиту от разбушевавшегося «несчастненького» у хозяйки и её спутника.

Дрожащими руками отпер он замок и распахнул ворота.

— Это ты чего же, дурень, морозиться-то нас заставляешь, — встретила Никитку Ольга Тихоновна, вылезая из кибитки.

— Матушка хозяюшка!.. — заныл Никитка. — Горе у нас случилось!

— Какое горе? Что такое? — в один голос спросили и Ольга, и Сенявин, с которым она приехала на мельницу.

— Убивство у нас. Несчастненький князеньку зарезал.

Он и забыл, что Ольга Тихоновна ни малейшего понятия не имела ни о больном, так долго жившем на мельнице, ни о князе Долгоруком, приехавшем сюда, чтобы найти здесь свою смерть. Единственное, что она поняла из его слов, что Никитка пьян и ему с пьяных глаз что-то померещилось.

— Да ты чего ж это, скотина, — накинулась Ольга на парня, — напился-то до бесчувствия!

— Что вы, хозяюшка! — возразил Никитка. — У меня во рту и маковой росинки не было!

— Так чего ж ты, дурень, такую несуразицу мелешь?

— Ничего я не мелю!

И Никитка уже хотел было пуститься в объяснения таинственного происшествия, но потом только отчаянно махнул рукой и вместо всяких объяснений сказал:

— Да пожалуйте сами! Всё сами, как есть, и увидите. И несчастненького, и князеньку. Пласт пластом лежит и не дыхнёт.

Ольга Тихоновна удивлённо поглядела на Сенявина. Сенявин ответил ей таким же изумлённым взглядом и сказал в свою очередь:

— Как видно, малый-то не совсем пьян. И впрямь, кажись, что-то неладное случилось. Надо пойти посмотреть. — И он твёрдым шагом направился через двор к двери, ведшей на мельницу. За ним следом пошли и Ольга Тихоновна, и Никитка, и даже работник, правивший тройкой.

Никитка, ожидавший, что хозяйкин офицер тотчас же велит связать «несчастненького», был страшно изумлён, когда Сенявин, войдя в горницу и увидев Барятинского, сначала отшатнулся изумлённо, а потом с радостным криком бросился к своему другу и сжал его в объятиях.

— Вася! милый! Так ты жив?!

— Как видишь, жив.

— Да где ж ты пропадал столько времени? Откуда ты здесь взялся?

— Право, не знаю, — грустно ответил Барятинский. — Мне кажется, что я спал очень долгое время и только сейчас проснулся.

— Батюшки! — воскликнул опять Сенявин, разглядев княжну Рудницкую, — и вы здесь, княжна?! Значит, вы сюда вместе с Васей приехали?

Молодая девушка, которая всё ещё не могла оправиться от испуга и изумления, которая до глубины души была потрясена только что разыгравшейся сценой, только сейчас, с появлением Сенявина, казалось, немного пришла в себя, точно очнулась от ужасного кошмара.

Последние слова Сенявина долетели до её слуха и пробудили тревожный вопрос: что же в действительности всё это значит?

Она тихо покачала головой и медленно проговорила:

— Нет, я не с Васей приехала сюда. Меня сюда завёз Долгорукий.

— Долгорукий! — воскликнул Сенявин.

— Да. Он меня уверил, что Вася находится здесь, и хотел обесчестить меня, воспользовавшись моей доверчивостью. Но как Вася попал сюда, — я не знаю!

Сенявин развёл руками и удивлённо оглянулся крутом. Вдруг взгляд его упал на труп Долгорукого. Он быстро подошёл к нему и нагнулся.

— Долгорукий! — воскликнул он. — Ты убил его, Вася?!

— Да, я его убил.

— Но откуда же ты взялся? — недоумевая, спросил опять Сенявин.

Барятинский задумался на минуту, потом провёл рукой по лицу и тихо прошептал:

— Не знаю, ничего не знаю… Мне всё ещё кажется, что я сплю. Я словно сквозь сон припоминаю, что меня завёл куда-то какой-то старик. Меня ударили, и я как будто сразу погрузился в беспросветную мглу. Потом мне помнится какими-то смутными обрывками мельница, какой-то двор, мешки с мукой… Всё это как будто было во сне. Окончательно проснулся я, услышав крик Анюты. Я бросился на этот крик и застал её здесь с Долгоруким. И я убил его… Но как я попал сюда, как сон перешёл в действительность, — я ровно ничего не знаю и понять совершенно не могу.

— Постой! — вдруг спохватился Сенявин и, позвав Никитку, спросил его: — Ты кого называл «несчастненьким»?

— Да вот их, — пробормотал совершенно растерявшийся парень, показав на Барятинского.

— Да откуда ж ты его знаешь? Почему ты его так назвал?

— Помилуйте, как же не знать! Чай, они здесь у нас на мельнице больше полгода жили.

И на вопросы Сенявина он рассказал, каким образом нашёл Барятинского Кондрат, как он его лечил, как Барятинский после выздоровления оказался сумасшедшим, одним словом — всё-всё, до событий сегодняшней ночи, до приезда Долгорукого с княжной Анной.

Он ещё хотел что-то сказать, но Барятинский перебил его, воскликнув:

— Так, значит, этот долгий сон был не чем иным, как безумием. И если бы не ты, Анюта, если бы не твой крик, — я бы и до сих пор был сумасшедшим. Ты вернула меня к жизни. Господи! Благодарю Тебя, что Ты вернул мне рассудок, вернул мне мою дорогую, мою ненаглядную Анюту!

И, обняв молодую княжну, глаза которой были полны радостных слёз, он прижался к её губам долгим поцелуем.

Глава XI

Переполох

Скрыть смерть Алексея Михайловича было невозможно, да Барятинский и не хотел её скрывать. Убийство Долгорукого он не считал грехом. Он убил его не только как своего соперника, а как злодея, причинившего своей подлой мстительностью массу мучений и ему и княжне Рудницкой; Это убийство было местью, такою же беспощадной, как беспощадно мстил Долгорукий Барятинскому. Весть о том, что Алексей Михайлович убит, быстро разнеслась по Москве, — но Долгоруких в частности, а Алексея в особенности так не любили, что эта весть не произвела ни на кого потрясающего действия. Напротив, многие даже обрадовались как будто несчастью в семье Долгоруких, и если не смели высказывать эту радость явно, то в душе торжествовали, что Бог наконец покарал временщиков за их гордыню и заносчивость.

И беда, свалившаяся на Михаила Владимировича Долгорукого [15], когда к нему привезли бездыханное тело его сына, пришла не одна. В городе давно уже ходили тревожные толки о проявляющейся по временам немилости юного царя к Долгоруким. Эти толки росли с каждым днём, а тут ещё подоспела серьёзная болезнь, свалившая императора в постель, и стали поговаривать, что болезнь настолько опасна, что вряд ли император встанет.

Наверное никто не знал, что это за болезнь, потому что из-за толстых стен Лефортовского дворца, где в жару метался юный царь, правду об его недуге не допускали до ушей встревоженной Москвы. Кроме Долгоруких да медиков, безотлучно проводивших вместе с Блументростом почти целые дни у постели царственного больного, никто и не догадывался, что этот страшный недуг — не что иное, как оспа.

И в то самое время, когда москвичи, ещё не ведая опасности, строили предположения о том, удержатся или нет Долгорукие, когда император встанет, в Лефортовском дворце все были в ужасной тревоге. Блументрост, долго и упорно отмалчивавшийся на тревожные вопросы Алексея Григорьевича, наконец ответил, и ответил такой ужасной фразой, от которой у Алексея Долгорукого кровь застыла в жилах, а Иван разрыдался самым неутешным образом. Это было вечером семнадцатого января, как раз на другой день после того, как на Тихоновском ветряке разыгралась потрясающая драма, закончился кровавый расчёт между Барятинским и Долгоруким.

Утром ещё юному царю было гораздо лучше. Оспенные язвины стали было подсыхать, жар уменьшился, прошло беспамятство, в которое по временам впадал больной. Лица и медиков и Долгоруких просияли; только Блументрост не сиял, не радовался, а словно казался чем-то озабоченным и удручённым, словно казался недовольным таким заметным улучшением в положении царственного больного. Его унылый вид представлял такой разительный контраст с радостными лицами окружающих, что Алексей Долгорукий не выдержал и заметил ему:

15

Долгоруков Михаил Владимирович (1667–1750) — сибирский, затем казанский губернатор, репрессирован вместе с братом по доносу князя Гессен-Гомбургского, при Елизавете — сенатор.