Страница 2 из 2
баррикады…». Отца и дядю выгнали из школы за забастовку. «Они всегда были шебутные» - говорит бабушка и смотрит на лысого отца с какой-то укоризной.
- А тот жилец, что снимал у нас, как его? - тут же спрашивает кто-то, желая увести разговор от темы дяди.
- Борисевич… Ах, что у меня из-за него было! Помнишь, Костик, как с нелегальной литературой вышло?
- Угу, угу, - бормочет дедушка, ловко уворовывая у отца сигарету, потому что своих за все восемьдесят четыре года, что живет и грешит на этом свете, у него не водилось. -…А как же, помню, помню.
- Только с самого начала! - требуем мы. - Как там было, бабуль, с этим akalotocznym nadzieratelem?
Влюбился этот akalotoczny сразу, с первого взгляда, как только бабку увидел, и постоянно об этом говорил на своем прекрасном, певучем русском языке. За руку бабку держал и в глаза смотрел. «А глаза у него были!» - вздыхает бабка и лукаво посматривает на дедушку.
Barynia, ujdiom at siuda па maju rodinu! Ujdiom nad szyrokij, prekrasnyj Don…
Говорил бабке о том, как они будут ночью выходить из хутора в степь, ложиться средь острых бурьянов. И считать zwiozdy, которые льются дождем в глубокий, грозно шумящий Дон. Землячку свою нашел, прильнул к ней сердцем, стосковавшись по родимой земле, и все обещал ей, что жить будут, как вольные птицы, средь широких и пахнущих горечью степей, вдали at etoj praklatoj strany, где каждый на него волком смотрит, хоть он никого здесь не обидел, а это, мол, царь велит людей преследовать.
…В сорок пятом году я его встретила, - говорит бабушка, - уже офицером был, полковником, наверное, седенький весь, старенький, а орденов на нем было жуть сколько… Сказал он мне тогда: «Ну, матушка. Теперь и твоя rodina свободна, и моя, и обижать никого больше нельзя. Кланяйся своему городу от меня, а я дальше пойду. На Берлин. Живи счастливо, Леночка…» И знаете что: тогда я первый раз тебе изменила, Константин, - он в щечку меня поцеловал.
Вздыхает бабушка:
- И так красиво, нежно меня называл - Леночка… А я ведь просто - Элеонора.
- Ишь чего надумал! - ворчит дед и глазами бешено сверкает. - Я бы показал ему!
- Ничего бы ты ему не показал! - быстро обрывает его бабушка и стукает рукой по столу. - Он выше тебя в три раза, на его усах ты покачаться смог бы. Уймись, пустомеля. Что ж ты, Константин, гриб старый, повспоминать не даешь!
Надо знать, что дедушка невысокий, коренастый, но года не смогли пригнуть его к земле, держится прямо, что церковная свеча, а глаза его, глаза - горят так же беспокойно, как и шестьдесят лет тому назад. Руки у него твердые, хваткие, не дай бог такой оглоблей по хребту схлопотать.
А было все это так: пришел он к бабке и говорит praszczaj.
Бледный пришел, грустный. «Ну, прощай, говорит, не обрадую я больше глаз своих тобою…»
- Мог чин получить, - говорит бабушка, - а он все бросил и внезапно сгинул. Только в сорок пятом сказал мне, как дело было. «Не мог я, - говорит, - смотреть
на обиду человеческую… Кровью душа моя плакала». И убежал в Россию, к своим, в гражданской одежде, революцию делал, орден из рук самого Владимира Ильича получил… «Это, Леночка, - сказал он мне, - лучшие воспоминания моей жизни: этот орден и ты…»
Кивает бабушка седою головой, глаза вдаль устремлены, все годы видны, пронзают, искорки в них какие- то мигают, всполохи воспоминаний…
- Ну, бабуль, - говорит Владек, - а как же все-таки было с той нелегальной литературой? И с тем городовым?
- Сейчас, сердце мое, сейчас. Дай с мыслями собраться.
Жилец прилетел, дрожит весь и бледный, будто смерть на лестнице увидел. Бабка как раз стряпней занималась («Крупник варила, как сейчас помню…»). А жилец сразу: «Спасай, женщина. Кто-то заложил, что с нелегальной литературой иду, накрыли меня, сейчас здесь будут»… и совсем как ума лишился, все мечется, мечется. Весна стояла, окно открыто, и снизу голоса слыхать, спрашивают, проходил ли здесь высокий, со шрамом на лбу. Сторож был заикой, и его ответ тянулся бесконечно.
- Давай сюда!
Взяла у него литературу и спокойно запихнула в вырез на груди. И снова встала к кастрюлям, тихонько так напевая: Czubczyk, czubczyk, czubczyk kuczeraivyj…
В следующее мгновение влетает garadawoj со шпиком. Жильца к стене, и полный обыск. Ничего, конечно, не нашли, и тогда шпик к бабке: «А что это вы здесь на груди прячете?» и пятерню свою бабке за пазуху. И тогда бабка точным ударом горшка по голове распластала
шпика на полу, оттолкнула одуревшего городового и прямиком в околоток, do akalotocznowo nadzieratela. Как буря налетела, а за ней, конечно, запыхавшийся полицейский с крупником на усах и едва живой шпик.
Что было потом - трудно описать. Плач, крик, вой. Как он посмел приставать, за пазуху заглядывать? Что я теперь мужу скажу, как в глаза людям смотреть?…
…А тут и дедуля ваш. Я волнуюсь, гордая вся из себя, что удалось-таки их выпроводить, а он приходит домой и скандал мне закатывает, что обед ему не приготовила. Понимаете? А Борисевич - в Сибирь бы за это пошел. Но тогда я показала ему.
- Эхе, - желчно говорит дед, - всегда такая была, ей лишь бы только мужика с носом оставить…
Ночь. Месяц катится среди звезд, прямо над самым рынком Старого города. Мертвенный отблеск многоцветия, золочений, тени, посеребренные светом: странные и мерцающие, ползут они по земле. Отрывисто и звучно куранты отбивают время, горланит пьяница, чьи-то шаги звенят по тротуару.
Отец заснул, и дедушка, пользуясь случаем, безбожно облегчает его от сигарет. Смотрю на почти что лысую в серебряном венчике голову моего отца, лежащую на руках, и никакими силами не могу представить, вызвать откуда-нибудь образ мальчишки, швыряющего камни в окна школы, петарды под ноги полицейских, срывающего флаги и бьющего фонари в день рождения царя, идущего в манифестации, взбудораженного бунтом и песней «Кровь нашу…»
Я усмехаюсь, и бабушка подхватывает мою усмешку.
- Годы что колоды, - повторяет бабушка свою излюбленную поговорку. - Прошли они, сердечко мое,
минули, жизнь, она тоже изменилась. Жаль, что твой дядя не дождался.
Знаю и эту историю. Завершается она в Березе, а начинается… Неизвестно. Может, в Равиче, где он просидел пять с лишним лет, может в Люблинском замке, как раз там, в карцере, а может, еще раньше, когда они били фонари и молчали, бледные и торжественные, отказываясь петь «Боже, царя храни». В бабушкиных глазах слезы: тот был первенцем, любимчиком. Тогда дед неловко откашливается, встает, поднимает сгорбленную бабушку и обнимает ее.
- Нет, мать! - говорит он строго, твердо, голосом, не потрепанным годами, - он дождался!
Вытягивает руку в окно, указывая на дома, свет в окнах, на лениво и широко текущую реку, на световую скобу моста…
- Неужели ты не видишь его? Не чувствуешь, что твой сын живет вместе с нами?
Стоят у окна двое старичков, пылко прижавшись друг к другу. Далеко, на железнодорожном мосту, гудит паровоз. Внезапно луна вышла из-за тучки, пролила серебряный свет на их головы и пошла дальше, к Запецку - по небу над спящим городом.
А я понял, что это был еще не конец истории.
1954