Страница 9 из 13
…Позже Бебе не хотели давать билет до Ургенча. Предлагали поспать. Но Беба знал, что уж чего-чего, а спать ему нельзя, и он сказал, что кассирша не пускает его в Хиву потому, что не уважает собственных памятников мировой же, черт поб-бери, культуры. Удостоверение он не вынимал без нужды. Памятники мировой культуры помогли, впрочем. До самолета оставалось три невыносимых часа. Беба схватил подвернувшееся такси и поехал на базар. Базар был пуст. Только на бесконечных его рядах, как одинокий зуб в челюсти, торчал старик, тот самый, какой нужен, старик в папахе, и все такое.
— Золото купишь? — спросил напрямик Беба и положил перед стариком «образец» товара. Сморщенный старик молчал, и глаза его из-под дикарской папахи смотрели на пьяного Бебу с непостижимым спокойствием восточного мудреца.
— Ну! Купишь, что ли?
Старик отмахнулся руками от запаха нечистого алкоголя, запрещенного пророком, и снова невозмутимо сел, йог проклятый, деревяшка, не человек.
22
Самолет-работяга АН-2 летел над пустыней. Внизу было желто от песка и солнца. Глаз пассажира отдыхал только на редких зеленых пятнах оазисов.
Когда началась долина Амударьи, с самолета можно было видеть на медленном этом полете труды человеческих муравейников: изрезанная в квадраты земля, бесчисленная паутина арыков, квадратные зеркала затопленных рисовых полей, бескрайние дамбы, насыпи. Среди них исчезала Амударья — дорога торговцев, завоевателей, потрясавших жестокостью привычный к жестокостям мир, дорога отчаянных конных налетчиков из окрестных пустынь, земля, где сотни поколений рождались среди глины, проводили жизнь, копая ее, и умирали. Они рыли землю, прокладывали арыки, сажали дыни и хлопок, выдумывали науку алгебру и стихи, бессмертная звучность и печаль которых как игла пронзает столетия.
23
Бебе очень не понравился город Ургенч. Днем жара начисто съедала всякую инициативу, вечером улицы были темны, и в глиняных переулках прятались тени янычар или кого там еще, с длинными кривыми ножами и азиатским равнодушием к человеческой жизни.
Центральная часть Ургенча была выстроена без применения особой фантазии из бетонных блоков. Она ничем не отличалась от аналогичных застроек в любом городе страны.
В старой части города, в глинобитных домах с плоскими крышами, жили мужчины, старики, женщины и младенцы. Старики сидели кое-где на завалинках, младенцы заполняли арыки, тротуары и узкие улочки, а женщины выскакивали из тенистых дворов, чтобы утащить во внутренность своего двора очередного младенца с какой-то неведомой материнской целью.
Покупателей золота здесь не имелось. Ясно как двадцать одно. Или их надо было разыскивать по неведомым Бебе приметам.
Например, базар. Бестолковый, битком набитый ишаками и халатами базар, где продают редиску, дыни и лук. Будешь в толчее продавать самородок неизвестно кому? Нужен индивидуальный контакт, возможность поговорить без посторонних ушей. А как без ушей, если на пяти квадратных метрах базара находятся двадцать пять человек? В четыре часа дня этот базар, как по звонку, пуст. Сторожу продавать будешь?
От этих обстоятельств Беба ожесточился. Он начисто забыл осторожность и теперь, уходя, оставлял самородок под койкой все в той же швейцарской сумке. Держал его просто завязанным в тряпку.
Обрубок носил с собой. Металл залоснился в кармане, к нему прилипли табачные крошки и всякая разность, которая бывает и карманах не слишком опрятного человека. Обрубок драгоценного металла потерял свой товарный вид.
«Искать, черт побери, искать надо», — думал, лежа на гостиничной койке, млевший от жары Беба.
Номер был странный, сделанный из двух комнат. В комнатке поменьше стояли две койки, в комнатке побольше — четыре. И в той и в другой комнате люди менялись почти ежедневно. Это был обгорелый на сельскохозяйственном производстве народ, в неизменных брезентовых сапогах и кителях из серой холстины. Они вставали в пять-шесть утра, пили зеленый чай из гостиничных чайников и исчезали, чтобы завтра смениться новыми.
Неутомимо держался только Бебин сосед, главбух неизвестного провинциального производства. Этот чертов главбух вставал в шесть часов утра, дул для начала зеленый чай, затем клал на стол папку и вслух начинал читать свои бумаги: «От шестого восьмого шестьдесят шестого. В ответ на наш тридцать два дробь семь сообщаем…» Проклятый канцелярщик так и читал, как пишется: «шестого восьмого…»
От всего этого хотелось запить, кануть в темную бездну. Но Беба держался. Ухо востро и хвост пистолетом. «Учись, солдат, свой труп носить, учись висеть в петле…» — так произнес поэт.
В этом городе все говорили про хлопок. Радио говорило про хлопок, газеты писали о нем же, и гостиничный люд в брезентовых сапогах, когда переходил на русский, толковал тоже про хлопок. Базарная толпа состояла из людей в халатах. Халатники, Беба это видел, знали физический труд не по книжкам. Редким и случайным казалось в толпе халатов белое пятно рубахи интеллигента или сарафан приезжей туристки.
24
Жить окончательно не хотелось. Беба спустился вниз, в ресторан, взял карточку. Меню делилось на разделы, отпечатанные типографски.
1. «Искусство кулинара».
2. «Закусите, пожалуйста».
3. «В обед полагается».
4. «Вкусно и сытно».
5. «Приятно и полезно».
6. «Тонизирует вас».
7. «Утолите жажду».
8. «Только в меру» (водка «Московская», коньяк 3 зв, портвейн № 15).
9. «Кто не против» (папиросы «Беломорканал», сигареты «Тройка»).
«А вот я не в меру», — мрачно подумал Беба и заказал коньяк.
Неожиданно за сдвинутыми в стороне столами появилась группа иностранцев.
«Интересно, им то же меню дают? — подумал Беба и вдруг прямо похолодел: — Иностранцы!»
Иностранцы с птичьим говором усаживались за сдвинутые столы: безликие мужчины в легких до зависти летних костюмах, загорелые, сухие, как ящерицы, женщины. Прикатили из заморских, стран смотреть минареты.
«Ах черт! — подумал Беба, подливая себе коньяк. — Они же в гостинице здесь живут. Вечерком пригласить вот того, мордастого. Языка не знаю. Может быть, немцы. Ди муттер, ди тохтер, дер тиш. А что дадут? Валюту дадут. А валюту…»
«Остановись!» — сказал голос предосторожности. Беба заглушил его порцией коньяка. Какая предосторожность, если папахи не понимают человеческих слов! Он же не собирается быть валютчиком. Один раз, только один раз. Вспомнилась картинка. Тот знакомый валютчик, который невесело кончил. Тогда в ресторанном зале было пьяно, дымно, весело, и малый этот держал беседу, травил анекдоты, но глаза, точно не ему принадлежали, обегали, ощупывали, осматривали зал и всех, кто был, кто входил, сидел, выходил. Ни на минуту не знали отдыха эти глаза, и опьянения тоже не знали. Кто там еще был? Им и отдать валюту, пусть они ее… Стоп! Подумать надо. Прополощем мозги, Беба, дружище…
Беба заказал еще коньяка, взял стакан, в котором торчали салфетки, выкинул их, а в стакан налил чуть повыше половины, но ниже полосок. Выпил. В голове стало напряженно и ясно.
…Его арестовали в шесть часов вечера, когда он ломился в номера, занятые бельгийскими туристами. Туристов в гостинице не было: они в это время осматривали древний заповедник в Хиве под названием Ичан-Кала, что в переводе означает «Внутренний город». В то время когда туристы уселись в автобус, чтобы вернуться на нем в Ургенч, ибо в древней Хиве еще не имелось хорошей гостиницы, Бебу на мотоциклетной коляске отвезли в вытрезвитель, где и проделали с ним все подобающие случаю процедуры. Когда его задерживали, уголком затухающего от алкоголя мозга Беба все-таки успел увидеть, осознать значение милицейской формы и успел соврать, что ищет свой номер, который находился этажом выше.
Выпустили его из вытрезвителя в ранний утренний час, записав в соответствующую книгу. Ему возвратили документы и 20 рублей денег. Беба ничего из вчерашнего не помнил.