Страница 87 из 100
Вот так, перегруженный собственными и доставшимися в наследство от лидеров сомнениями, выходил Шумаков на старт. И тут он впервые применил маневр, который не раз еще пригодится ему впоследствии. Шумаков дал заказ на разработку конструкции искусственного сердца трем разным организациям. Координация между ними была налажена слабо, только Шумаков не спешил ее укреплять. Почему? Казалось бы, слияние трех групп в решении одной задачи куда как ускорило бы это решение. Но Шумаков догонял не спеша. Его главный рывок был еще впереди. А тут хотелось ему посмотреть: не придут ли порознь, дублируя работу друг друга, три конструкторские группы к одному варианту? Дало бы тогда это Шумакову уверенность в том, что найденный вариант оптимален на сегодняшний день.
Так и случилось. В начале 70‑х годов на стол профессора В. И. Шумакова легли два очень схожих протеза сердца. Один был выполнен инженерами А. Коноплевым и И. Гуськовым, другой — конструкторской группой, в которую входил кандидат технических наук М. Локшин. Вскоре уже готовили операционную к необычным экспериментам.
И тут ждало исследователей разочарование: животные гибли одно за другим… Читая потом результаты некоторых вскрытий, Шумаков трясся от злости: выяснялось, что зоотехник подмосковного совхоза записывал для отправки в Отдел трансплантации каких–то задохликов, телят настолько больных, что им не то что с искусственным — и с настоящим сердцем не прожить бы года.
Но главная беда была в другом. Оказалось, что они, хирурги, кажется, тысячи раз видевшие больное человеческое сердце в операционных своих клиник, по сути, мало что знают о сердце здоровом, о тех сложнейших физиологических процессах, которые собрались они сегодня воспроизвести в механической модели живого «мотора». Инженеры требовали точных параметров, которые им предстояло скопировать. А о какой точности могла говорить медицина, пусть и достигшая колоссального прогресса со времен Авиценны, если до сих пор прописывала она рецепты «по чайной ложке» (ничего себе дозатор!) и удовлетворялась понятиями «болит», «не очень болит», «очень болит»…
Рассказывали мне такой случай. Хирург принес инженерам проспекты с американскими конструкциями искусственного сердца.
—Скажите, — спросил один из инженеров, — каковы примерно габариты этих насосов?
— Габариты? — хирург задумался на минуту, потом, словно рыбак, рассказывающий о пойманном ерше, показал руками: — Вот какие габариты.
Инженеры переглянулись, вздохнули и… замерили расстояние между ладонями врача: «Будем считать в поперечнике миллиметров сто — сто двадцать».
Сегодня, наверное, воспоминания об этом эпизоде вызывают улыбку, но тогда ни медикам, ни инженерам было отнюдь не до смеха: стало очевидным, что совсем не просто будет им понять друг друга. Медицина, физиология — науки скорее описательные. Точные же дисциплины предпочитают строгий язык цифр и формул, язык, понятный тем электронным машинам, которым предстояло анализировать и моделировать процессы в сердечной мышце. Но увы… Мы часто и охотно говорим: «Медицина вооружается современными методами исследований». Говорим: «На помощь медицине сегодня приходят физика, электроника, математика…» Верно, приходят. Но нередко точные науки и рады бы помочь врачам, да не знают, чем именно помочь. А медики не могут поставить «технарям» задачу на понятном тем языке…
И это, заметьте, даже при взаимной расположенности обеих сторон! Но нередко между ними стоял к тому же некий психологический барьер отчужденности, чаще всего, как ни странно, воздвигаемый самими же медиками. Со стороны этот барьер был не очень заметен. Потому что как только точные методы исследований пришли к медицине, ее лаборатории и клиники дружно, словно и не было тут никакой проблемы, стали заполняться, к примеру, электронной аппаратурой. Но не было в этом еще осознания потребности. Возможно, и вправду думалось одним, что достаточно обзавестись всей этой электронной «мебелью» — осциллографами, самописцами, цифровыми вольтметрами, — и такой вот малой ценой удастся «откупиться» от требований времени. А были и другие. Писал один уважаемый академик в своей книжке: «Возможно, что в будущем ЭВМ в клинике станут обычным явлением, но они всегда будут играть вспомогательную роль, какую, например, играет пишущая машинка при написании научного трактата или гениальной диссертации…» Это были напрасные надежды: кибернетика вовсе не собиралась выполнять функции «пишущей машинки», этакого подмастерья. Она заслуживала того, чтобы и в медицине стать равноправным участником творческого процесса. Но поняли это не все и не сразу.
Шумаков понял. Один из кибернетиков, работающий сейчас вместе с ним, так сказал о нем: «Шумаков — это, если хотите, самообучающаяся машина очень высокого класса. Он быстро ориентируется в любой новой для него научной ситуации. Как губка впитывает в себя полезную информацию и вскоре сам начинает решать задачи и генерировать идеи в этой «чужой», казалось бы, для него области. Хорошо бы каждому инженеру так понимать технические проблемы, как понимает их этот хирург».
В этом была одна из главных причин, почему врачи и инженеры в группе Шумакова, увлеченные примером своего шефа, тоже вскоре перестали быть «чужими» друг другу. Для них сегодня совершенно естественно, что заведующий лабораторией физического моделирования, кибернетик по профессии, Георгий Иткин свободно беседует, даже спорит с врачами по вопросам физиологии, а доктор медицинских наук Ефим Штенгольд публикует работу «О принципах автоматического управления искусственным сердцем».
Все так, все так… Но ведь не сразу и это сложилось. И должны были, наверное, быть у инженеров, пришедших к Шумакову, какие–то очень сильные, важные внутренние причины для этого прихода. Чтобы начать фактически с нуля, чтобы многие из них ушли из солидных «фирм» в этот особнячок на Погодинке… Это ведь совсем недавно возглавил Шумаков целый институт, а к проблеме «искусственного сердца» подключились силы 16 предприятий технического профиля. А тогда…
Я спросил об этом того же Г. Иткина. Десять лет уже он с Шумаковым, пришел к нему одним из первых. Ветеран. Хотя, конечно, вряд ли применимо это слово к тридцатишестилетнему человеку.
За эти десять лет он не забыл своего первого знакомства с проблемой. И первого сильного разочарования. В физиологии деятельности сердца — сплошные белые пятна, которые высветились под взглядом инженера. Как ни парадоксально, заинтересовало именно это: возможность творить и открывать там, где до тебя, как говорится, не ступала нога человека.
Разные люди — разные мотивы поступков. Подчас очень личные. Михаил Соломонович Марголин. Он сам пришел к Шумакову, принес самодельный механический протез сердца. Разные хобби бывают у людей. Одни мастерят радиоприемники, другие вырезают что–то из дерева. Этот сделал сердце. Странно? Марголин был очень болен. После встречи с Шумаковым он с удвоенной энергией занялся разработкой своей конструкции. Не успел. Умер в 53 года…
Эстафету принял М. Локшин. Они с Марголиным хорошо знали друг друга. Локшин тоже торопился: у его отца было уже три инфаркта… Кому–то это покажется наивным, даже странным; кто лучше самих конструкто–ров знает, как нескоро будет решена эта задача! Пусть так. Но эти люди сделали многое, чтобы приблизить час ее решения.
И к Шумакову, конечно, попадали люди с холодным сердцем (кто их не встречал, но кто мог всегда их разглядеть с первого взгляда?). У них, должно быть, тоже были свои мотивы, подвигнувшие в поход к Шумакову: необычная, оригинальная тематика сулила возможности для скорой защиты диссертаций. Но они не задерживались тут. Они чужды здешней атмосфере, и коллектив отторгает таких людей, как всякий здоровый организм отбрасывает чужеродную ткань, не дает ей прижиться…
Любопытный, кстати, факт. Я узнал, что Шумаков еще раз повторил свой маневр с «дублем» тематики. Только теперь уже внутри возглавляемого им института. Две лаборатории, О. Егорова и Е. Штенгольда, работают по одним и тем же проблемам. Надо, наверное, очень верить людям, верить в их моральные качества, чтобы пойти на это, не боясь возникновения конфликтных ситуаций, обид, склок, не боясь, что честное соперничество в науке перерастет в неприязнь между сотрудниками обеих лабораторий.