Страница 5 из 201
«Как правильно Я сделал, что вышел из воли Батюшки, издав Указ девятьсот шестого года о раскрепощении общины[23]… Пора было кончать с народническими идеями охраны «мира», которые тянули к нигилизму и социализму. Земля должна быть частной собственностью.
Хлеб – это пока основа хозяйства России, – продолжал размышлять Николай. – На хороших кормах прирастает скот… Именно крестьянское сословие делает Россию главным производителем жизненных припасов в Европе и целом мире! А ведь крестьянская реформа, как её начал незабвенный Пётр Аркадьевич, только начинается. Да и Крестьянский банк, созданный мудрым Papá, оказывает крестьянам неоценимую помощь своими долгосрочными ссудами на льготных условиях. В том числе и для покупки крестьянами земли. Только за последнее время крестьяне приобрели в свою собственность 15 миллионов десятин помещичьей земли, – припоминал Николай Александрович, глядя на неисчислимые толпы селян, собравшиеся на берегах Волги. – Бесплатно и в полную собственность крестьянам передали ещё 9 миллионов десятин земли, а из Моих Собственных земель в Сибири, опять-таки даром, передано до 40 миллионов десятин!.. Нет! Мы не «благотворительствовали» без разбора, прирезая землю крестьянам, а и впредь будем поощрять землёй только энергичные, хозяйственные элементы крестьянского сословия… Прав был Пётр Аркадьевич, когда говорил в Думе, имея в виду лозунги социалистов и их народнических подголосков о бесплатном разделе помещичьих земель: «Им нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия»…
Реформы сами по себе, без образования, без воспитания, никуда к доброму нас не подвинут, – пришла на ум Николаю мрачная мысль, – Но с будущего, 1914 года Я ввожу в государстве всеобщее народное просвещение, и вот тогда посчитаем неграмотных! Наверное, к двадцать второму году в России не останется ни одного такового. Постепенно мы перейдём и к тому, чего до сих пор не знает Европа, – к полностью бесплатному просвещению и образованию во всех средних и высших учебных заведениях. Нам бы только двадцать лет мира, и мы покажем, на что способен русский человек, если ему не мешать всякими революциями, бунтами и войнами!..»
К середине дня солнце прибавило тепла во все три стихии – землю, воздух и воду. Уже не ледяной, но веющий прохладой речной ветер освежал разгорячённое думами румяное лицо Императора.
«Как хорошо, что мы поехали по Волге своей Семьёй и Я не поддался этой атаке Maman вместе с дядьями! – неожиданно потекли мысли Николая по другому руслу. – Здесь так хорошо и покойно думается, нет парадной шумихи и скучного церемониала. И милая Аликс так хорошо себя чувствует – без мигреней и невралгических болей… А Алексей и Дочери – как они радуются встречам с людьми, с истинно русским народом, который так редко проникает за стены Наших резиденций…»
На мостик поднялся старший помощник капитана, тот передал ему штурвал и пригласил Его Величество в кают-компанию на обед. Государь поблагодарил старого волгаря. Перед тем как спуститься вниз, он ещё раз просветлённым взором оглядел берега великой реки, усеянные толпами по-праздничному одетых людей. Николай приложил руку к фуражке, отдавая им честь.
4
Ранним воскресным утром конца мая, когда, казалось бы, спокойные обыватели северного города Костромы должны были ещё покоиться в своих пуховых перинах, всё население города и окрестных сёл и деревень устремилось к Волге, к её откосам. Лучшие, наиболее высокие места, в том числе на кремлёвских стенах и вокруг беседки, откуда великий русский драматург Островский любовался могучей рекой, были заняты самыми проворными горожанами, очевидно, ещё с ночи.
День начинался ясным, с приятной прохладой. Юный корнет лейб-гвардии уланского Её Величества Государыни Императрицы Александры Фёдоровны полка граф Пётр Лисовецкий, одушевлённый общим настроением праздника, спешил по Всехсвятской улице от дома губернатора в кремль, к колокольне, слава которой как самого высокого сооружения на берегах Волги никем не оспаривалась. Звеня шпорами, сияя новёхонькой парадной формой, красивый, рослый и румянощёкий гвардеец-улан стремительной походкой взбежал на холм, и не было ни одной дамы или девицы, которая не одарила бы его восхищённым взглядом. Но он не замечал ничего, погружённый в собственные думы о превратности судьбы, которая снова забросила его в город, где он провёл раннее детство. Теперь каждый поворот улицы, каждый дом будили его воспоминания. Особенно ярко вспыхнули они, когда он по прибытии в Кострому на закладку памятника в честь 300-летия Дома Романовых с командой Первой и Второй гвардейских кавалерийских дивизий явился по просьбе своего деда, петербургского сановника, представиться и передать привет нынешнему губернатору Костромы, его старому знакомцу и приятелю Николаю Павловичу Гарину. Неожиданно в его просторном кабинете во время светской беседы об общих петербургских знакомых Пётр увидел в ряду старинных портретов предшественников нынешнего губернатора не только своего деда, Фёдора Фёдоровича Ознобишина, но и отца, графа Мечислава Лисовецкого, в мундире традиционного для их семьи гвардейского уланского полка. Увидев этот любимый, но почти стёршийся в памяти образ отца – он был убит на дуэли в Париже, отстаивая честь какой-то французской дамы, когда Петру не было ещё и двух лет, – корнет был настолько поражён, что потерял дар речи. Перед ним за мгновенье пронеслась вся его ещё короткая жизнь. Как его любимая мамочка после гибели отца удалилась от света в их польское имение Лисовцы, неподалёку от охотничьего дворца Царской Семьи в Спале, и посвятила себя маленькому Петру и благотворительности в школьных и больничных делах. Как каждое лето до поступления в кадетский корпус гостил он у деда в Костроме и как строгий, но добрый губернатор прививал ему любовь к чтению и иностранным языкам…
Гарин, заметив эффект, произведённый портретом, вспомнил весьма романтическую историю родителей молодого корнета, обошедшую в начале 90-х годов прошлого века все салоны Петербурга и Варшавы.
Польский граф Лисовецкий, ротмистр лейб-гвардии уланского полка, увидел на придворном балу в Николаевской зале Зимнего шестнадцатилетнюю дочь генерал-лейтенанта Ознобишина, очаровался ею, протанцевал с ней все танцы подряд, к неудовольствию её отца, и влюбил девушку в себя. Мать у Марии рано умерла, отец, поручивший воспитание дочери боннам и тётушкам, не сумел упросить её подождать выходить замуж. Граф, срочно перейдя в униатство, тайно обвенчался с Марией и увёз её к себе в Петровскую губернию, где у него было обширное имение и фамильный дворец.
Именно оттуда и привезла Мария в Кострому после смерти мужа его портрет, писанный одним из лучших художников Польши Яном Матейкой. Но изображение нелюбимого зятя вызвало у её отца столь сильный приступ ярости, что губернатор приказал убрать портрет в самую дальнюю кладовку, где хранилось поломанное казённое имущество. Покидая Кострому, чтобы занять в Петербурге кресло члена Государственного совета, Ознобишин упрямо «забыл» в пыльной кладовке ненавистный портрет.
Лишь один из его преемников в губернаторском доме восхитился при ревизии старого барахла произведением Матейко и распорядился повесить портрет Лисовецкого в ряду своих предшественников на стене кабинета, хотя польский магнат был всего-навсего нелюбимым родственником…
Испытывая симпатию к юному Лисовецкому, Гарин пригласил его остановиться в губернаторском доме, чуть ли не в его прежней комнате, а не в офицерских казённых квартирах местного гарнизона, где приготовлено было помещение для всей гвардии. Пётр, разумеется, с благодарностью принял приглашение. К тому же губернатор вручил ему пропускные билеты на все торжественные церемонии празднеств в Костроме, чему корнет был также очень рад.
Теперь ранним утром он спешил к колокольне в кремле, чтобы забраться на самый верх и в подзорную трубу, одолженную ему милейшим Николаем Павловичем, любоваться ходом парохода «Межень» к пристани за Ипатьевским монастырём.
23
Речь идёт об указе о выделении крестьян из общины на хутора, положившем начало аграрной реформе Столыпина, главное содержание которой составляло разрушение общины и насаждение частной капиталистической собственности.