Страстотерпцы

   — А ну, живо собирайтесь, пока не прибил! — топнул ногою Аввакум.

   — Не гневайся, батюшка, — выскочила проворная Агафья-черница, сдёргивая с окон свои занавески. — В единочасье уложим скарб-то!

А Марковна всё не могла в себя прийти:

   — Из-под сибирской сосны да в кремлёвские палаты? Искушение, Господи...

17

   — Братск и Нерчинск выдюжили, перетерпим и Кремль, — посмеивался Аввакум, вводя Анастасию Марковну в светлицу нового жилья.

   — За что, батька, честь?

   — Видать, за муки наши. Али не заслужили?

   — Петрович! — тихонько, но строго осадила Анастасия Марковна.

   — Да я что?! Дом, говорю, хороший. Государю спасибо.

   — И государыне, — подсказал Фёдор-юродивый. — Великий государь рад тебе, протопопу, соломки настелить.

   — Какой ещё соломки? — не понял Аввакум.

   — Соломка горит хорошо, — засмеялся Фёдор.

   — Чего болтаешь, спрашиваю?

   — А чего не болтать? Язык без костей.

   — Устраивайтесь, — махнул рукой Аввакум, достал из ларца Псалтирь, открыл, где открылось, прочитал: — «Господь сказал Мне: Ты Сын Мой. Я ныне родил Тебя, проси у Меня, и дам народы в наследие Тебе и пределы земли во владение Тебе. Ты поразишь их жезлом железным; сокрушишь их, как сосуд горшечника».

Окинул взглядом высокий потолок, оконца рядком, лавки дубовые, дубовый стол.

   — Палаты новые, а живы старыми молитвами. Намоленого наперёд не бывает. Украшение дому надобно.

Сказал сии загадочные слова и ушёл.

Воротился, когда уж все пообедали, не дождавшись хозяина. С великим шумом пожаловал.

Визг, будто собаку кнутом порют, рёв звериный, лязг железа. Люди кричат, протопоп кричит.

Фетинья от страха двери на засов, да умная Агафья-черница тут как тут. Оттолкнула глупую бабу, отворила двери, и вовремя. Батюшка протопоп уж на крыльце, с цепью в руках, а на цепи чудище косматое.

   — Детей убери! — закричал Агафье да и повалился на неё, шарахнувшись: чудище изловчилось, схватило протопопа пастью за сапог. Иночица бесстрашно рванула цепь в сторону, Аввакум опамятовался, пособил. Так вот и втянули сидящего на гузне в дом, жующего сапог... человека, Господи.

   — Крюк! — закричал протопоп выскочившим к нему навстречу Ивану и Прокопию. — Ищите, несите крюк, в стену вбейте... Да в углу, безмозглые! В углу!

Анастасия Марковна глядела на пришествие, опустивши руки. Агафья же, сообразив, помогла батюшке скинуть сапоги.

   — Вот оно — спасение наше! — сказал Аввакум, отирая пот с лица. — Филипп-бешенный — украшение палат наших.

Иван с Прокопием продели кольцо цепи в крюк, крюк вколотили в стену.

   — Меня тебе мало? — спросил Фёдор-юродивый главу семейства.

   — Будь рад товарищу, — сказал Аввакум. — Принеси соломки, да гляди не кривляйся. Подумает, что дразнишься, да и съест тебя.

   — Батька, коли бедный Филипп без разума, зачем же ты его привёл? — огорчилась Марковна.

   — Чтоб мы с тобою не забывали о страждущих... Бог даст силы, выгоню из Филиппа беса.

   — Ты бы поел, батька. Мы тебя не дождались. Уж вечерня скоро.

   — Налей нам щец с Филиппом.

   — В одну чашку?

   — В одну... — сел на пол перед вздремнувшим несчастным.

Во цвете лет человек. Волосы — лён, но уж грязные не приведи Господи. Сплелись с бородою. Вши ходят, как муравьи в муравейнике, из-под ворота, по волосам, по бровям. Брови у переносицы как сломаны, вверх растут косицами. И на каждой волосиночке по вше. Губы в корках, треснувшие, кровоточащие.

   — Батька, ты хоть отстранись! — попросила Марковна. — На тебя ведь переползут.

   — Вот и почешемся в согласии, — сказал Аввакум, довольно улыбаясь пробудившемуся Филиппу. — Сейчас поесть нам принесут, а покуда прочитай Исусову молитву.

Филипп беззлобно рыкнул, но глаза отвёл, голову опустил.

   — Не знаешь, что ли?

Филипп мотнул головой.

   — Не знаешь? Тогда, брат, потрудись, поучи. Дело не трудное. Повторяй за мной. Молитва и осядет в голове. Ну, с Богом, милый! «Отче наш, иже еси на небесех...»

Филипп, глядя Аввакуму в лицо, приблизил львиную свою голову и клацнул белыми сильными зубами перед самым носом протопопа.

   — Батюшка! — вскричала Фетинья.

Аввакум отшатнулся, встал, взглядом подозвал Ивана.

   — Дай ремень.

Жиганул Филиппа по спине.

   — А ну, повторяй за мною... «Отче наш, иже еси на небесех...»

Филипп запрокинул голову, завыл, как волк. Ремень обрушился на его плечи с такой силой, что бешеного пригнуло к полу.

   — Повторяй! «Отче наш!» — гремел Аввакум и бил, хлестал, слушая в ответ собачий лай, козье блеянье, кошачьи вопли.

Анастасия Марковна встала между протопопом и Филиппом.

   — Ты привёл его, чтобы до смерти забить?

Аввакум отбросил ремень, треснул жену рукою в плечо, благо успела лицо заслонить.

   — Ножницы подай! — С ножницами кинулся к Филиппу, обстриг в мгновение голову и бороду. — Фёдор, тащи котёл с водой! Обмой, сними с него платье. Пусть бабы в печи прокалят. В моё обряди.

Так и не поел, отправился слушать вечерню. С крыльца сошёл — царская карета едет. Алексей Михайлович Аввакума усмотрел, остановил лошадей. Не Поленился на землю сойти из кареты.

   — Благослови, батюшка протопоп.

Как же не благословить склонённую царскую голову? Благословил.

   — К вечерне идёшь?

   — К вечерне, великий государь.

   — Надо тебе место подыскать. Помолись обо мне, грешном. Помолись о царице, о царятах моих, а пуще об Алексее Алексеиче. Похварывает. Девицы мои уж такие резвые, щёки как яблоки, а царевичи — что старший, что младший — болезные.

   — Помолюсь, великий государь. Бог милостив.

Царь сел в карету, поехал, а к Аввакуму Богдан Матвеевич Хитрово прыг из возка.

   — Благослови, протопоп. Помолись обо мне, грешном.

За Хитрово следом князь Иван Петрович Пронский, главный воспитатель царевича Алексея.

   — Благослови, батюшка!

За Пронским князь Иван Алексеевич Воротынский.

   — Благослови, Аввакум Петрович! Домой тебя к себе жду. Завтра же и приходи, хоть к заутрене. Помолимся.

Диво дивное! Вчера ты никто, в избушке доброго человека теснишься, а ныне к тебе толпой идут именитейшие люди. Куда денешься — царская любовь!

Ответил Аввакум князю Воротынскому с достоинством:

   — На заутреню не поспею, в иное место зван. На обедню к тебе приду.

   — Тогда уж приходи на обед.

   — Благодарствую.

Никто никуда протопопа не звал, да пусть невольно возносятся. Перед Богом все равны.

18

В Успенском соборе хотел вечерню стоять, да передумал. Отправился в дом к Федосье Прокопьевне, к боярыне Морозовой.

Двери вдовьего дома отворились перед протопопом без мешканья. Встретила его на крыльце казначея Ксения Ивановна.

   — Боярыня слушает вечерню, не смеет с места сойти, чтоб тебя, протопоп, встретить.

   — Проводи и меня в церковь, вместе с боярыней помолимся, — сказал Аввакум и посокрушался: — Грешен, припоздал. Сам согрешил и других в грех ввожу.

   — Боярыня тебе рада, — объявила Ксения Ивановна и пошла впереди, показывая дорогу.

В просторных сенях было светло, пахло мятой, полынью. Первая комната зело удивила протопопа. Полы крашены белой блестящей краской, стены обиты белой узорчатой тканью, будто изморозь выступила. Другая комната была красная, тёмная, тесная. Громоздились шкафы, сундуки, столы. Тяжёлые, витиеватые от резьбы. Всё морёный дуб да красное заморское дерево. Пол выложен яшмой. Иконы на стенах тоже тяжёлые, огромные. Все в ризах, серебро, позолота. На венцах драгоценные каменья, жемчуг.

Книга на столе чуть не со стол. Обложена золотом, а по золоту — изумруды. Аввакум остановился, озирая сокровищницу, но Ксения Ивановна отворила уже следующую дверь, ждала на пороге. Вошли в светлицу. Комната оказалась совсем нехитрая. Дюжина окон по шесть в ряду. Изразцовая золотистая печь, голые лавки. На полу домотканые крестьянские дорожки, на стенах покровы: кружева, всякое плетение. Иконы тоже крестьянские. Прялки возле окон, пяльца.