Страница 20 из 30
Да зубчатые,
Как будто бы из часового механизма,
Колёсики шпор.
Я благодарен тебе.
Но почему я полюбил
Арбатские переулки,
Где на особнячках с колоннами,
В тех местах,
Где отвалилась штукатурка,
Темнеет дранка,
Где, если заглянуть в окна,
Видны уголки багетов?
Большие куски штукатурки
Валялись на тротуаре,
И прохожие разносили
В самые дальние районы города
Следы.
Вздыхая,
Я ночами бродил
По хорошо промытой дождями
Москве
С тонкой тетрадкой,
Свёрнутой в трубку.
В ней были стихи.
За мной тянулись по всему городу следы.
Я задумчиво упирал трубку в подбородок,
Я дул в неё,
Я смотрел сквозь неё,
Как в подзорную трубу, на небо.
Я видел Марс.
Он был мне неинтересен.
1959
* * *
Стихам своим служу. Я, как солдат, пред ними
Навытяжку стою. Как я дрожу
Под взглядом их. С ребячьих лет доныне
Им, своенравным, я принадлежу.
Где жалость? Милосердье? Час едва ли
Я счастлив был! Спокойствие моё?
Они меня средь ночи поднимали
К столу!
Так поднимают лишь в ружьё.
Я верен им во всём. В любви. И в быте.
Гоняли по земле. Загонят в ад.
А при смерти им прохриплю:
— Простите,
Коль был я перед вами виноват...
1961
РЕБЁНОК
И вот идёт по городу ребёнок
С большою, вроде тыквы, головой.
Среди людей, автомашин, лебёдок,
Рискуя, словно на передовой.
От леденцов его ладони липки,
Не верит он в существованье зла!
А безмятежность медленной улыбки
Лишь с синевой поспорить бы могла.
Жизнь города его в свою орбиту
Ввела. Кричит кондуктор: «Не зевай!..»
Он на минуту чувствует обиду
И губы надувает на трамвай.
Гудки машин ему — как звуки лютен.
Идёт на них, неведеньем храним...
Как верует он в то, что абсолютен
Его покой! Мы — трусы перед ним.
1964
* * *
Там валуны, шершавые на ощупь,
Там тьма, и глушь, и травы по плечам.
Там в полдень рощи,
Как старухи, ропщут
И, словно дети,
Плачут по ночам.
Мы в том краю солдата схоронили.
Трещал сушняк, ручей гремел навзрыд.
Под рыхлым пнём, светящимся от гнили,
Сырою ночью был наш друг зарыт.
Тот низкий холм
Уже трава покрыла,
Его теперь и не отыщешь днём...
Лишь по ночам горит его могила
В краю пустынном голубым огнём.
1952
* * *
Есть в мире чудаки. Они живут средь нас.
Восторженные! Волосы по плечи.
Замысловаты и мудры их речи.
Поступки удивительны подчас.
Очки убоги. Ниткою оправа
Замотана. Зайди на их чердак —
В досаде лишь всплеснёшь руками: право,
Вот чучело-то! Батюшки, чудак!
Мечтают всё! До уха одеяло
В ночи натянут, слыша шум в трубе...
А мне бывает жаль, что я так мало
Причуд на свете разрешал себе!
1961
МЫСЛИТЕЛИ
Мыслители, наморщив лбы,
Шли,— как в пике идут пилоты,—
Во глубь материи,
дабы
Понять явление природы.
И руки сильные скрестив,
Они, воинственные люди,
Сидели важно, опустив
Главу шишкастую ко груди.
И преуспели кое в чём,
В беседах за стаканом чая,
Как бы фонариком-лучом
Глубины мира освещая.
Вначале холоден как лёд,
Он вдруг, махая чайной ложкой,
Так разойдётся, что прольёт,
Крича, на скатерть чай — оплошкой.
Он человек: и может влоск
Напиться. И от старки крепкой
Качаться. Но недвижен мозг —
Его Величество — под кепкой.
Тропинка к истине сложна,
И потому в мышленье чистом
Отвага дерзкая нужна
Не менее, чем альпинистам.
Не выходя по многу дней,
Сидит — ладонью трёт плешину.
А это всё-таки трудней,
Чем влезть с верёвкой на вершину.
И в созерцании немом
Мудрец в каморке — Диогеном.
Но стены бешеным умом
Он прожигал, как автогеном.
Куда б ни ставил он стопу
Немела публика повсюду.
Да, мысль, попавшая в толпу,
По действию подобна чуду.
Он мыслит! Он подъемлет щит.
Взял меч. Он плащ закинул пылко.
Он мыслит! Голова трещит
От лобных пазух до затылка.
Бывает вправду горяча
Дискуссия! И в поединке
Сойдутся два бородача.
Глядишь — и только шерсть на ринге.
О, темперамент мудреца!
Речь горною гремит рекою.
Но сядет, побледнев с лица
И за сердце схватясь рукою.
И в мир идей, творя полёт,
Он жажду небом утоляет...
Мыслитель пляшет и поёт.
Мыслитель слезы утирает.
Он в возбужденье без конца!
Он вечно мчит куда-то в мыле...
А кто сказал: для мудреца
Бесстрастье подобает в мире?
1964
ВОДА
Я до тепла был в молодости падок!
Ещё б о печке не мечтать, когда
По желобку меж стынущих лопаток
Струится холодящая вода!
От той смертельной, муторной щекотки
Спирает дух, как на полке в парной,
Особенно когда ещё обмотки
Пропитаны водою ледяной.
Шинель моя намокла, как мочало.
Умерь попробуй звонкий лязг зубной!
Вода стонала,
хлюпала,
пищала
В зазоре меж подошвой и ступнёй.
Она была обильною и злою,
Текла с дерев на лоб, на щёки, в рот.
Её с лица я отирал полою,
Как возле топки отирают пот.
В разливы рек я брёл и брёл по шею,
Я воду клял и клял на все лады.
Я не запомнил ничего страшнее
Холодной этой мартовской воды.
1953
ГУНН
Где у гор раскинулась лагуна
И высокий кипарисный сад,
Раскопали погребенье гунна,
Умершего столько лет назад!
Он лежал, внушительный владыка,
В окруженье двух невзрачных слуг.
На руке браслет из сердолика.
Щит. Копьё. Кинжал. Колчан. И лук...
...Что он помнил? Вот была работа!
Воинский неистребимый пыл!
Запах крови, варева и пота.
В круглых чашах молоко кобыл,
Рим тонул в неимоверном гаме.