Страница 12 из 13
Прибывших советских пленных в лагере держали недолго – формировали команды и рассылали по объектам, где требовались рабочие руки. Меня в составе 15 человек послали работать на огород, расположенный в зоне ограждения самого лагеря. Почти два гектара земли, полосой в 30 метров, прилегавшей к внешнему проволочному ограждению по его длине, были отведены под огород. Такое расположение решало сразу две проблемы: не нужно никакой охраны для наблюдения за работающими на огороде, так как они фактически находятся в лагере, и создавалась контрольная зона, легко просматриваемая с вышек в ночное время, затруднявшая доступ к проволочному ограждению лагеря по его периметру.
На огороде уже длительное время работали французы, в большинстве своем крестьяне. Были среди них и коммунист, работавший во Франции совместно с секретарем компартии Морисом Торезом, и граф Де-Риго. Меня удивляло, что нередко, в конфликтных ситуациях, коллеги в ругательном смысле говорили: «Ты коммунист».
Всеми работами руководил фельдфебель Дитц, который больше передоверял руководство венгру Клейну, хорошо говорившему на немецком и французском языках. Через год его отпустили домой и команды возглавил коммунист Комоняк, прилично владевший немецким языком.
Французы, пребывая в плену с 1940 года, почти все могли немного изъясняться на немецком языке.
На огороде выращивали широкий ассортимент овощей. Картошка, капуста, морковь хранились в буртах всю зиму. Все это поступало в столовую воинской части, несшей охрану лагеря. Зимой работы не прекращались. Ежедневный заработок составлял 20 пфеннингов, у французов – одна марка лагерных банкнот. Нам эти бумажки были ни к чему, а французы эти деньги могли обменивать на франки и посылать домой, где за шестьсот франков можно было купить посылку для отправки в лагерь.
Французы (в центре) и русские, работавшие на огороде.
В русской команде, помимо солдат кадрового состава со средним образованием, были пожилые люди, попавшие в плен из ополчения при выполнении оборонительных работ, актер киевского театра, агроном. Все они в меру своих знаний общались с французскими коллегами, ведя разговоры на разные темы. Часто спорили где лучше: в России или во Франции, кто победит в этой войне и т. п.
Осенью 42 года, перебирая морковь вместе с французами, я услышал разговор между ними о Сталинграде, который по их словам, вот-вот должен пасть под напором немецких войск. Я вступил в разговор, заявив что Сталинград немцы не возьмут. Внутренне я был убежден в победе Советского Союза над Германией и считал, что рано или поздно должен произойти перелом в событиях на фронтах, а где, как не в Сталинграде?
Французы со мной не согласились, и я предложил им заключить пари. Проигравшая сторона расплачивается английскими сигаретами «Камэл», которые выполняли роль валюты в лагере. Пари было заключено.
В феврале или марте 1943 французы с радостью сообщили мне, что пари они проиграли, и вместе с сигаретами, вручили мне газету «Volkischer Beobachter», в которой на первой странице в траурной рамке была напечатана статья «Stalingrad ruft zum tat» (Сталинград зовет к действию). В газете очень объективно были изложены последствия проигранного сражения за город.
С этого времени французы стали относиться ко мне с уважением, часто помогали продуктами.
Я подружился с Команяком, который возглавил команды. Он находился в особом положении: жил в бараке, где зимой на деревянных нарах хранился собранный урожай лука и выращивались грибы – шампиньоны. Иногда, набив ящик из-под посылки каким-либо из этих продуктов, он передавал его мне. Помимо этого снабжал картошкой. У себя в бараке я имел возможность приготовить эти продукты. Часть из них передавал знакомым врачам. О них расскажу позже.
В 1943 году меня в составе 23 советских военнопленных вызвали на комиссию в составе пяти человек: офицера войск СС, двух гражданских представителей расового института из Берлина, переводчика и некоего Фальковского украинца, представлявшего лагерную общественность. Целью работы комиссии являлось установление нашей принадлежности к еврейской расе. Состоялся Сталинград. И если раньше достаточно было простого доноса, чтобы человека изъяли из общей массы пленных и отправили куда-нибудь в Майданек или Освенцим, то теперь, как видите, необходимо было подтверждение комиссии.
На комиссию вызывали по одному. Гражданские специалисты, внимательно осмотрев меня, вернее мою голову, заявили: «Er ist ein Jude». Я возразил, не ожидая перевода. Несколько минут длился разговор на одну и ту же тему, по их мнению я еврей, а я твердил, что русский. Как доказательство, они обвинили меня в присвоении типичной русской фамилии – Попов. Я ответил, что эту фамилию ношу с самого детства. «Чем можешь подтвердить это? Ты даже документы уничтожил». А какие документы у солдата – только солдатская книжка, которая вместе с выходной гимнастеркой лежала в деревянном ящике, пристегнутом на брони танка и утерянного во время боя в Волковыске. И тут в голову пришла мысль сослаться на сокурсника по институту, находившемуся в этом же лагере. Я сказал, что подлинность фамилии может подтвердить Судаков. Его тут же разыскали и доставили в кабинет. Меня, пока шел разговор с ним, выставили в коридор. Из кабинета он вышел через несколько минут в возбужденном состоянии.
Как потом он мне рассказал, разговор тоже начался с вопроса: еврей он или нет? Но его лицо носило черты типичного русского человека из деревни под Смоленском и эти вопросы отпали. Переводчик задал ему вопрос «Знает ли он меня?» Он подтвердил, что знает по совместной учебе в институте и что фамилия моя Попов. Вызвав меня повторно, они заявили: «Твой знакомый подтвердил, что ты еврей». Я им в ответ: «Не мог он этого сказать!» После этих слов, в грубой форме мне было предложено убраться из кабинета.
Почти все евреи, знающие еврейский язык, понимают и говорят по-немецки. Очевидно, некоторые слова произносятся ими с акцентом, который и выдает их. Роль берлинских специалистов и заключалась, я думаю, в определении языковых отклонений, Я, не зная еврейского языка говорил на немецком, не опасаясь за акцент.
По результатам проверки, из 23 вызванных на комиссию, 21 человек под усиленным конвоем были вывезены за три приема из лагеря. Три недели, пока продолжалась депортация отобранных, я с тревогой ждал своей очереди. Но, слава богу, меня оставили в лагере.
Остался в лагере и еще один человек, которого я хорошо знал и дружил с ним. Это был студент 3 курса из Днепропетровска, владевший немецким языком. В его облике было что-то не русское, но и еврейского ничего не было. Мать у него была чеченка по национальности, на лице его имелись черты южанина. Судьба его не сложилась – до освобождения он не дожил.
Случилось это следующим образом: работая в команде по изготовлению художественных изделий умельцами – шкатулок, обклеенных цветной соломкой и покрытых лаком и других поделок, он нередко вступал в споры с владельцем этой мастерской, членом нацистской партии. В одном из разговоров он буквально заявил: «в Германии был один порядочный немец, да и тот сбежал в Англию» – это был Рудольф. Гесс. О цели полета Гесса мы в то время ничего не знали и считали, коль скоро улетел из Германии – значит не поладил с Гитлером.
Ю. Макаренко, такова была фамилия этого человека, сам рассказал мне об этом разговоре. После его, вместе с небольшой группой, отправили из лагеря на работы. С места работы он, с двумя коллегами, сбежал. Их поймали. Его коллег привезли в наш лагерь, а о его судьбе ничего не известно.
Только спустя более полувека из опубликованной биографии Черчиля, для меня стала известна истинная причина полета Гесса – в начале 1941 года, приняв решение о нападении на Советский Союз Гитлер решил заключить мир с Англией. Будучи уверен, что Черчиль на это не пойдет, он искал связи с оппозиционными ему высокопоставленными кругами в Лондоне, выступавшими против продолжения войны. С представителем этой «партии мира» герцогом Гамильтоном Гесс имел переписку. Прорабатывался вопрос о полете Гесса в Великобританию для встречи с ним. Предполагалось, что результатом такой встречи мог стать переворот в Великобритании и достижение мира на условиях раздела зон влияния между Германией и Англией.